Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна

Воробей подпрыгнул и улетел.

Елисей Петрович поднял очки на лоб и озабоченно глянул сперва на Чака, потом на меня.

— Так, значит, во времена Богдана Хмельницкого хотите? В тысяча шестьсот сорок восьмой?

— Вот-вот, — кивнул Чак.

И тут неожиданно для самого себя я сказал:

— А может, сперва…

— Что? — склонив голову набок, внимательно посмотрел на меня Елисей Петрович.

— Ну, может… — я посмотрел на Чака, — может, сначала выполним волю старого Хихини? А?

— А-а… — Чак улыбнулся. — Ну что же… Молодец, что не забыл, — и, обращаясь к лешему, сказал: — Если можно, сначала в тысяча восемьсот пятьдесят девятый. На Приорку. Примерно в середину августа. К дому Пашковской.

— А-а, ясно, — понимающе кивнул леший. — Только, думаю, нужно вам сначала туда подъехать, а тогда уже… Потому что ни трамваев, ни троллейбусов не будет, добираться вам до Приорки придется долго. Да искать дом Пашковской там будет тяжело.

— Верно, — сказал Чак.

И мы поехали на Вышгородскую улицу дом 5 (это адрес того места на Приорке).

Сели у цирка на девятый трамвай, доехали до нового кинотеатра «Киевская Русь», там пересели на восемнадцатый троллейбус. Проехали под мостом по Вышгородской и у кинотеатра «Кадр» вышли.

Елисей Петрович мог, естественно, просто перенестись, но он ехал вместе с нами.

В трамваях и троллейбусах, он размещался под потолком, лежал, скорчившись, на поручнях и читал Остапа Вишню. И хохотал, заливался. Но никто из пассажиров его не видел и не слыхал хохота. А я смотрел на него и тоже улыбался. Некоторые пассажиры удивленно поглядывали на меня и пожимали плечами. Что это, говорят, за глупый мальчик — смотрит на потолок и смеется.

Выйдя из троллейбуса, мы перешли на другую сторону улицы.

— Вот! — останавливаясь у небольшого домика в три окна, что смотрели на улицу, с деревянным крылечком, к которому вели с тротуара несколько ступенек, произнес Чак.

Всю боковую стену домика занимала каменная мемориальная глыба с барельефом, на которой написано, что в этом доме в августе 1959 года жил великий сын украинского народа, поэт, художник, революционный демократ Тарас Григорьевич Шевченко.

От осознания того, что через какую-то минуту я перенесусь на сто тридцать лет назад, и может, даже увижу живого Тараса Шевченко, перехватило дух.

— Ну, а теперь говорите, какая цель вашего путешествия? — спросил Елисей Петрович.

Чак кивнул мне — говори, скажи ты. И я рассказал о старом Хихини, о смерти его на арсенальской баррикаде и о последнем желании: рассказать дядьке Николе, что сбылись слова Тараса Шевченко, что дожил таки он таки до революции.

— Ясно! — мотнул головою Елисей Петрович. — Опишите вашего Хихиню, дайте мне его словесный портрет, как говорит мой друг старшина Лепешко.

Я описал как мог.

— Годится! Внешность выразительная. А ну, поищем его, а вместе с ним и дядьку Николу.

Елисей Петрович вытащил из кармана какую-то штуковину с окуляром, похожую на детский фильмоскоп.

— Времявизор! — сказал он, перехватив мой заинтересованный взгляд. — На транзисторах. Воображаемый. Наверно хочешь посмотреть? Но я не дам. Потому что всё равно ничего не увидишь. Только мы, воображаемые можем им пользоваться

— Пожалуйста, я ничего, — покраснел я. Мне и вправду захотелось посмотреть. И как он догадался.

— Тысяча, значит, восемьсот пятьдесят девятый… август. — Елисей Петрович покрутил окуляр (так как ставят экспозицию на фотоаппарате) и приложил его к глазу. — Так! Хихиня, значит. Губастый, носатый, значит… лет тринадцати… Та-ак! О! Есть! Такой, как вы и говорили. Он!

— А… Шевченко там есть? — с надеждой спросил я.

— Нет… Что-то не вижу пока что…

— Эх! — вздохнул я.

Елисей Петрович развел руками — что же тут, говорит, сделаешь, я не виноват.

— Ну, а теперь давайте! — он кивнул Чаку. — Вы меня выдумали, нафантазировали, теперь слушайтесь! Напрягайте всё свое воображение! И ты, Стёпа, тоже… Пять, четыре, три, два, один! Поехали!

Боом!

… Когда я пришел в сознание, то увидел, что железнодорожный мост, под которым мы только что проезжали, исчез, троллейбусы исчезли, и большой дом с кинотеатром «Кадр» тоже пропал, и исчезла каменная мемориальная глыба с барельефом Шевченко. Но сам домик остался. Только было два крыльца — не только справа, а еще и слева. За этим домом стоял еще один с мезонином. Вокруг рос большой сад, а за ним дубовая и липовая рощи.

— Ну, идем. Тут недалеко, — сказал Елисей Петрович. — И мы пошли, а точнее, полетели по старинной Приорке, которая называлась так потому, что тут был когда-то загородный дом доминиканского приора, настоятеля Николаевского католического монастыря на Подоле. Во времена Шевченко этого дома уже не было, а были только хаты известных на весь Киев садовников и огородников.

Пролетели мы несколько хат и вдруг услыхали крики и брань.

На крыльце богатого дома стоял мордатый пузан с маленькими свинячими глазками в отороченном серой опушкой жупане.

А у ворот бедный костлявый дядька в латаной-перелатаной свитке держал за плечо такого же бедного губастого мальчика лет тринадцати. Я сразу догадался, что это дядька Никола и маленький Хихиня.

— Что же вы сироту обижаете, креста на вас нет! — воскликнул дядька Никола. — Мальчишка три дня с утра до ночи яблоки вам собирал, а вы ему и гроша не заплатили. А?

— Иди, иди! Голь! Выговаривать он мне тут будет! Твой сирота больше яблок съел, чем собрал. Отец в Сибири гниет, и сыночек туда стёжку протаптывает. А ну вот отсюда!

— Да сколько тех яблок на пустой желудок без хлеба съешь! А вы и кусочка не дали. А обещали кормить малого.

— Еще и хлеба вам, арестанты! Думаешь, если не крепостной, то уже и казак. Уже и врать можешь? А ну пошли, голытьба, а то кобеля спущу!

— Эх! Не умею я говорить! Эх! — с досады махнул рукою дядька Никола. — Жалко, уехал вчера Тарас Григорьевич! Он бы тебя сказал! Он бы…

— Что? Разглагольствуешь? Тоже на каторгу захотел? А ну, Бровко, ату их! Ату! — заорал пузан.

«Значит, нет уже Шевченко… Не увижу я его…» — мелькнуло у меня в голове.

Спущенный с цепи здоровенный кобель, захлебываясь лаем, кинулся к воротам.

Еще мгновение и…

Но тут Елисей Петрович что-то тихо сказал.

И злобный пес, словно натолкнулся на невидимую стенку, сразу ударил с разгона всеми четырьмя лапами об землю и встал, как вкопанный.

Потом наклонил голову набок, ощерился, будто улыбаясь и завилял хвостом.

— О! Видишь, твой пес человечней тебя! — сказал дядька Никола.

Толстяка от удивления аж перекосило всего.

— Идем, дядя, идем! — потянул Хихиня за рукав дядьку Николу. — Ну его!

Дядька Никола беспомощно махнул рукой, они пошли.

Я с благодарностью посмотрел на Елисея петровича.