Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна

Заблестела на солнце златоглавая недавно построенная лаврская колокольня, словно освещая с почти стометровой высоты своей всё вокруг. Богомольцев стало попадаться по дороге всё больше. А возле святых ворот с Троицкой надвратной церковью уже толпилось их без счета. Со всей России сходились сюда паломники. Кого только тут не было: старики разного возраста, и бабы с малыми детьми, и калики перехожие с клюками, на костылях. Всё больше люд убогий, измождённый, ободранный. Но вот возле ворот остановились лакированная, с вензелями карета, запряженная четырьмя резвыми гривастыми конями. Соскочив с запяток лакей в белой ливрее, лихо раскрыл дверцы и едва не на руках вынес из кареты дородную, всю в кружевах и оборках госпожу. Осеняя себя крестом, просеменила госпожа за ворота за лакеем, который расталкивал перед ней простой люд.

— Вот что, Стёпа, — тихо сказал мне Чак. — Тут ты мне немного должен помочь. Я и сам, конечно, буду искать, но и ты, воспользуйся преимуществом своим, поищи Сковороду хорошенько. Портрет его видел и памятник видел, должен узнать. — Конечно же! Узнаю! — бодро сказал я.

— Тут у Сковороды много давних знакомых, и родственник его тут Иустин, следовательно, не среди богомольцев они с Ковалинским, а в какой-нибудь келье, наверно, или в пещерах.

— Найду, — сказал я, поднялся и полетел по территории Лавры, заглядывая во все окна.

Но не в кельях я нашел их и не в пещерах, а на погосте, у церкви Рождества Богородицы, что на самом краю Лавры, над Дальними пещерами. Окруженный несколькими дородными солидными монахами в черных ризах, в черных клобуках с крестами, он стоял, высокий, стройный, постриженный по студенческому обычаю «в кружок» (хотя ему уже было за сорок), длиннолицый, с тонким носом и легкой улыбкой на сжатых губах, стоял и задумчиво смотрел в синие днепровские дали. Рядом стоял светлоглазый кучерявый юноша и не сводил с него восторженного взгляда.

Видимо, монахи только что показывали Сковороде и его спутнику новостройку — звонницу на Дальних пещерах.

Один из монахов, пышнобородый, благообразный, обнял Сковороду за плечи и, придавая своему голосу как можно больше задушевности, сказал:

— Хватить бродить по свету! Время уже и в гавани пристать, нам известны таланты твои, святая Лавра примет тебя, как мать своё чадо, ты будешь столпом церкви и украшением обители.

Глаза Сковороды внезапно загорелись.

— Ах, преподобный! — с жаром сказал он. — Я столпотворения приумножать собою не хочу. Хватит и вас, столпов, в храме божьем. Монахи оскорбленно переглянулись, а Сковорода продолжал:

— Риза, риза! Как небогатых ты опреподобила! Как богатых околдовала! Мир ловит людей разными сетями, накрывая их богатством, славою, знакомством, покровительством, выгодой, удовольствиями и святостью, но всех несчастней сети последние…

Монахи изменились в лице, услыхав такие слова, растеряно переминались, но тут ударил колокол, созывая на молитву, и, воспользовавшись этим, они молча закрестились и, не сказав ни слова, один за одним пошли к церкви. Сковорода и Ковалинский остались вдвоём.

— Идем, друг, вниз к Днепру, — сказал, — сказал Григорий Савич. — Там вольнее дышится. Я во весь дух полетел искать Чака. Мне повезло. Он был недалеко, у святого колодца.

Я подлетел к нему и, захлебываясь, быстро рассказал обо всём, что произошло, и куда пошли Сковорода с Ковалинским. Мы заторопились к Днепру.

Недалеко от берега стояло несколько сдвоенных барж, между которыми крутились мельничные колеса. Это были, как пояснил мне Чак, мельницы-сукновальни киевских купцов. Из-за этих мельниц у монахов с купцами была ссора. Монахи утверждали, что мельницы создают течение, которое подмывает лаврский берег. И богомольная императрица Елизавета издала даже указ о переведении сукновален к другому берегу, но указ так и не был выполнен.

Сковорода и Ковалинский, о чём-то разговаривая, шли берегом в сторону Выдубицкого монастыря.

Чак, хоть и спешил, но догнать их не мог. Не мог же он бежать.

Но вот они подошли к воде, сели на край берега. И замолчали, погрузившись каждый в свои мысли.

Спокойный в эту пору Днепр катил мимо них свои волны, а Сковорода мечтательно смотрел на них и улыбался. О чём он думал?

О том, что так же уплывает, как эти волны. И что, зная это, каждый должен успеть сделать то, ради чего он живет на свете. А делать каждый должен лишь то, что может и на что пригоден. И не браться за дела, природою ему не предназначенные.

Или, может, он думал о том, что такое счастье? Каждый стремиться, но редко кто бывает по-настоящему бывает счастлив. Потому что жаждет, пожалуй, не того, что может дать ему счастье… Чак уже подошел и стоял, не решаясь заговорить. Вдруг повернулся и быстро пошел прочь.

Я был так поражен, что застыл в воздухе, смотря то на Чака, то на Сковороду и Ковалинского, которые даже и не заметили ни приближения Чака, ни его неожиданного бегства…

Вдруг перед глазами у меня всё поплыло и закрутилось-завертелось в неистовом вихре. Солнце на миг погасло.

…Большой бронзовый Григорий Сковорода, стоя в скверике на Красной площади, задумчиво смотрел на вывший Киевский коллегиум, в котором теперь филиал библиотеки Академии наук УССР.

— А… что такое? Что случилось? — растерянно повернулся я к Чаку., сидящему рядом со мной на лавочке.

— Извини… — смущенно улыбнулся Чак. — Извини, Стёпа… Но понимаешь, когда я подошёл к ним, вдруг у меня мелькнула мысль: «А о чём же я собираюсь спросить?..» «Скоморох… один из семи десятков, которых». Кто такие скоморохи? Это странствующие актеры, лицедеи, которые поднимали на смех любого, не обращая внимания ни на силу, ни на власть. Не только вельможи, а и цари боялись их слова. Не раз запрещали скоморошество своими указами. Бродили скоморохи большими ватагами, по семьдесят человек и больше. «Один из семи десятков, которых…» И внезапно догадался. Это самое «которых» свидетельствует, что судьба семидесяти была решена, наверно, чьей-то властью, волей чьей-то. Значит, эти семьдесят были, уверен, казнены. Поэтому нужно искать в истории, когда семьдесят скоморохов… Мне вдруг стало ясно… И я… извини… — он снова смущенно улыбнулся и виновато склонил голову.

Было странно видеть этого старого человек таким беспомощно виноватым. Но я неожиданно понял. Естественно, это было так соблазнительно — поговорить с самим Григорием Сковородою. Но, наверно, и я не отважился бы обращаться к нему с вопросом, на который я уже сам знаю ответ.

— Он был такой внимательный к людям, — вздохнул Чак. — С каждым встречным, с каждым попутчиком разговаривал всегда, расспрашивал. Разве я смог бы что-нибудь ему врать, выдумывать… А правды же не скажешь… — конечно, — согласился я.