Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги

И именно в этот миг я заметил сквозь прозрачную дверь другого купе еще одного пассажира. Пассажир смотрел на меня странно: как будто и видел, и не видел. Я остановился. Не мог не остановиться. Взгляд его пригвоздил меня к месту. Кого-то я ему напоминал, он вглядывался в меня и улыбался улыбкой человека, погруженного в размышления или в воспоминания. Он будто просил меня — молча — постоять еще на этом месте и дать ему как следует рассмотреть меня, вспомнить.

Взгляд его вдруг стал острым, словно прошел сквозь туман и прозрачные двери купе. Теперь человек смотрел на меня и только на меня, смотрел с симпатией и любопытством. Слегка качнув ногой — он сидел нога на ногу, — странный пассажир двумя пальцами вытащил что-то из кармана пиджака. Маленькое круглое стеклышко, прикрепленное к карману тонкой золотой цепочкой. Он установил стеклышко между щекой и бровью. Я такое видел в кино, оно называется монокль. Как половинка очков. В Англии, например.

Я с гордостью поднял голову. Меня разглядывают в монокль! И тут же стал думать о высоком, чтобы хозяин монокля понял, что не каждый день израильскому мальчишке выпадает такая честь — быть разглядываемым в монокль.

Пока он разглядывал меня, я не забывал о профессиональном долге. Итак, хозяин монокля был человек пожилой, лет семидесяти, очень загорелый, цвета темной меди, с приветливым лицом иностранца. Глаза круглые, ясные и улыбчивые, какие-то младенческие, несмотря на глубокие морщины возле уголков, а брови удивительные — толстые мохнатые треугольники над глазами. А что за нос! Большой, упрямый королевский нос, будто высеченный из камня. Перед таким носом сразу хочется пасть ниц. И волосы у хозяина монокля были красивые, ухоженные: седые, волнистые и гладкие, спускающиеся ниже ушей и завивающиеся, как у старых художников.

Он был один в купе, да и вообще отличался от остальных пассажиров. Одет в нарядный белый костюм и яркий галстук, похожий на пеструю птицу. Мало того: к пиджаку прикреплена красная роза, а из кармана выглядывает сложенный втрое платочек. Все это я запомнил очень хорошо. В те времена немногие в Израиле так одевались: у кого были деньги на костюм? А если они и появлялись, кто станет надевать костюм в дорогу, да еще в Хайфу — в рабочий город?

И вот что еще помню: в какой-то момент он напомнил мне отца. Не внешностью, вообще непонятно чем. Может, своим одиночеством. Всем остальным он являл полную противоположность отцу. Отец был, это надо признать, РУПВ — Растрепанным Упрямым Потным Ворчуном, — в отличие от приятного и ухоженного хозяина монокля, наслаждавшегося жизнью и блаженным ничегонеделанием, в свободное время с любопытством разглядывающего окружающих. Но и вокруг него тянулась какая-то невидимая ниточка, отделявшая его от остальных. Наверное, это признак настоящей аристократичности, да, именно это в нем и было — аристократичность. И, не успев даже подумать, повинуясь чувству, я вдруг открыл дверь в его купе. Это было против предписаний отца и Габи, это не имело никакого отношения к нашей игре, но мне было все равно, я решил, что вернусь к своему заданию после — в общем, я вошел, и встал перед ним, и спросил четко и уверенно: «Кто я?»

И этот человек заулыбался еще шире, и перекинул одну ногу на другую, и посмотрел на меня долгим взглядом. В купе стоял легкий запах одеколона, хозяин монокля шевельнул щекой, и монокль упал ему в ладонь и исчез в кармане, и дальше все было чудесно и как в кино. Я ждал его ответа, и нам обоим было приятно это ожидание — так ждешь разгадки. Мне очень хотелось, чтобы он знал ответ. Именно с ним мне хотелось продолжить нашу игру.

— Ты Амнон Файерберг, — произнес он наконец, голос у него оказался неожиданно высокий, говорил он с заметным румынским акцентом, — но дома отец и Габи зовут тебя Нуну.

Я молча протянул ему руку, и он пожал ее и сказал:

— Прошу извинения! Забыл говорить: мое имя Феликс.

Вот бы мне когда-нибудь такие руки, успел подумать я. Длинные, сильные, точеные. Душа у меня начала вдруг бурлить, как кипящее молоко, не знаю почему, просто такой у него был вид. Я еще раз протянул ему руку, и он снова пожал ее, наверное, понял, что мне позарез нужно прикоснуться к нему еще раз, чтобы пальцы и руки мои прямо сейчас запомнили и приняли нужную форму, чтобы весь его образ осел и отпечатался во мне и спустя годы, когда я вырасту и повзрослею, вышел из спячки и проступил наружу. Чтобы у меня стала такая же львиная голова, и такой же королевский нос, и такие же голубые глаза с морщинками вокруг, и такой же аристократичный вид.

Если б только я не стеснялся так сильно, я бы тут же показал ему, как я влезаю на чемоданную полку и спускаюсь оттуда вниз головой. Продемонстрировал бы стойку на руках в движущемся поезде. С большим трудом собрал я остатки выдержки и устоял на ногах.

— Прошу, приусаживайтесь, господин Файерберг, — сказал он мне таким ласковым голосом, словно почувствовал это бурление у меня внутри и старался мне помочь успокоиться. Я сел. Пусть бы он попросил меня сделать еще что-нибудь, чтобы я мог подчиниться, чтобы он увидел, как я умею выполнять просьбы.

Из нагрудного кармана он вынул черно-белую фотографию, вгляделся в нее, а затем в меня. И снова улыбнулся:

— В точности как на фото. Только еще лучше!

И протянул снимок мне. Раньше я его не видел. Меня сфотографировали по пути из школы, на мне было зимнее пальто. Отец, судя по всему, снял меня тайком, сидя в машине, так что я даже не заметил.

— Телескопическая линза? — спросил я, чтобы показать этому Феликсу, что я тоже разбираюсь. — Это папа вам дал? Чтобы вы меня узнали?

Из уголков глаз, из трех мужественных морщинок, голубым сверкнула улыбка. В обморок можно было грохнуться от этой улыбки. Как у какого-нибудь актера. Я улыбнулся в ответ и осторожно тронул пальцем собственный глаз. Увы, никаких морщинок я там не нащупал. Лишь спустя годы появятся у меня такие же, прямые и четкие, идущие от угла глаза к виску. Мне вдруг пришло в голову, что еще у нескольких человек вот сейчас, в этом поезде, лежит в кармане моя фотография. Как отец все продумал!

Я наклонился поближе к снимку и вдохнул поглубже запах одеколона. Миха Дубовский, мой лучший друг, тоже попал в кадр — он шел позади меня, в двух шагах, с приоткрытым ртом.

— А это твой друг, — ласково произнес Феликс, но почему-то мне показалось, что Миха ему не нравится, было в его голосе что-то неодобрительное. Оно и понятно, на снимке Миха выглядел довольно по-идиотски, да еще и смотрел куда-то в никуда.