Виктор Кава - Трое и весна

Но тут я встрепенулся. Есть ведь и другой выход.

И я воспользовался им.

Когда все уснули, я тихонько взял одежду и перебрался в хлев, на мягкое душистое сено, скошенное в нашем саду. И заснул спокойно, зная, что утреннюю зорьку не просплю.

И не проспал. Потому что петух вскочил на жёрдочку, прямо над моею головой, и так загорланил, что у меня потом ещё долго в ушах звенело.

Я вышел, протёр глаза и не поверил им.

Вокруг все было седым, словно охваченное морозом. Седые яблоки в саду, седая трава, седое небо, даже красное железо на крыше нашего дома поседело.

Селом неторопливо плыл клочковатый туман.

И мой велосипед будто бы покрылся изморосью. Я дотронулся до него. Ладонь стала мокрой. И тут я сообразил, что это серое — не что иное, как роса, густая, крупная.

Я скоренько насобирал яблок и груш, пощупал, на месте ли деньги, часы. И вывел велосипед со двора.

На дороге остановился, с какой-то непонятной грустью оглянулся на хату.

«Я ведь ненадолго. А когда привезу динамку и Тамара увидит, как сильно бьёт фара, то сразу перестанет сердиться… Весь вечер буду катать… К бахче повезу и самую большую дыню куплю… или выпрошу…»

Но все-таки было жаль, что Тамара вот этим росистым утром не сможет проехаться со мной на неслышно бегущем велосипеде.

Велосипед послушно сорвался с места.

И тут моё настороженное ухо уловило чей-то крик.

«Неужели мать?» — похолодел я. Но голову — хочешь не хочешь — повернул.

По дороге бежала Тамара, размахивая голубым платком. Та-ак… Хорошо, хоть не мать. Слегка передохнул.

Подскочила запыхавшаяся, взволнованная.

— Ты куда?

Что тут придумаешь? Надо говорить правду.

— К вам, в Вильшанивку, за динамкой… Сегодня же вернусь!

— Ой, и я с тобой! — обрадовалась Тамара. — Я так по бабушке соскучилась, — доверчиво призналась, — будто год мы с ней не виделись.

Я молча смотрел на велосипед, на свои ноги, потом глянул на длинную серую ленту дороги, терявшуюся в пшенице. Да, путь мне предстоит неблизкий.

— Может, у тебя денег не хватит? — заглянула мне в глаза Тамара. — Так я дам — разобью копилку. Она у меня совсем не красивая: толстая лупоглазая кошка… И хочешь — я тебя буду везти?

— Да садись уж, — буркнул я. Тоже ещё выдумала: «я тебя буду везти»… Сперва научилась бы ездить толком!

Тамара ёжилась от утреннего холода, и я, одной рукой придерживая руль, второй снял с себя куртку, небрежно накинул на неё…

Странно: вечером возил Тамару — не то чтоб было тяжело, но все-таки ощутимо. А сейчас Тамара — словно пёрышко, словно и не сидит никто на раме. Да нет, чувствуется, конечно, что она сидит, но только не её вес.

Я ехал все быстрее и быстрее. Но все же одна неприятная мысль теснила грудь, не хотела отставать.

— Тамара, ты не думай, что я ради… копилки… Бабушка ведь, говоришь, скучает…

Тамара, будто не услышав меня, вскрикнула восторженно:

— Посмотри, посмотри, как хорошо! Выглянуло солнце, и все жёлтое-жёлтое! Только небо голубое и как будто бездонное…

Я невольно покосился на поля, и в моей груди неожиданно вспыхнула неизведанная, непонятная радость…

Однако я ничего не сказал, только сильнее нажал на педали.

Дороге, казалось, не будет конца. И чем дальше, тем тяжелее становилось крутить педали. А там и солнце поднялось и принялось колоть мою взмокшую спину жгучими лучами. Украдкой обернувшись, я заметил над спиной белёсый завиток пара.

Тамара уже не вертела головой во все стороны, а молча смотрела на серую дорогу, что лениво распрямлялась, словно потягивалась после короткого летнего сна.

Немного погодя Тамара легонько заёрзала. Оно и понятно. Разве усидишь долго на тонкой раме? В моей душе беспокойно зашевелилась жалость, но остановиться, дать Тамаре пройтись я никак не мог: ещё подумает, что выдохся. Пусть сама попросит.

Нашла коса на камень! Я молчу, и Тамара молчит, терпит.

Хорошо, что велосипед выручил. Как раз возле трухлявой старой вербы зловеще зашипело переднее колесо, и за несколько секунд тугая шина обмякла.

«Ниппель лопнул», — сразу определил я. Да и как ему не лопнуть, если перед поездкой я так накачал шину, что палец в неё не вдавливался. А стукнешь ногой — гудит, будто автомобильная.

Пока я менял ниппель, Тамара побежала в рожь за васильками. И хотя я управился быстро, однако звать Тамару не торопился: пусть разомнётся после такой утомительной езды. Ну, и сам, украдкой присев на траву, блаженно протянул отяжелевшие, будто оловянные, ноги, в которых разливался истомный звон.

Когда Тамара вернулась, я уже держал велосипед за руль и озабоченно поглядывал на солнце.

Тамара разогналась было воткнуть свой букет возле фары, но я не дал. Увидят хлопцы, такого наговорят… Самые стойкие уши повиснут, как лопухи в полдень. Конечно, вслух я высказался совсем иначе:

— Да возле горячего железа они же сразу головы опустят.

Тамара, к моему удивлению, не стала спорить. Воткнула букет в маленький кармашек на платье и сказала, с опаской глянув на блестящую раму:

— Может, пешком пройдёмся? Хорошо-то ведь как. А то, — кинула быстрый взгляд на мою спину, — когда мчишься с тобой, ничего не рассмотришь. Все мелькает.

Но я перехватил Тамарин взгляд, брошенный на мою спину, и стал безжалостным, неумолимым. Правда, положил на раму свою курточку, чтобы Тамаре удобнее было сидеть.

И до самой Вильшанивки не давал отдыху ногам. Разве что на спусках, когда дорога шла под уклон.

Когда забелели стены крайних от поля хат, заволновались мы оба.

Я всеми мыслями устремился к сельмагу. А что, если кто-нибудь из хлопцев купил динамку раньше? И она опять оказалась последней?.. Нервная дрожь охватила меня, как охватывает она каждого хлопца, несущего домой из школы записку от учительницы.

Тамару тревожило другое.

— Ты, — произнесла она дрожащим голосом, — остановись здесь.

Я остановился.

— Иди сзади, — уже сердитым голосом добавила она, — будто меня совсем не знаешь. А я, — встряхнула пышными волосами, — побегу вон на ту дорожку… Будто бы я оттуда вышла…

И, не ожидая моего согласия, побежала к заросшей спорышем дорожке, что выскользала из высокой ржи.

Что я точно исполнил Тамарину просьбу, и говорить нечего. Больше того, я перебрался на другую сторону улицы и совсем не смотрел вперед, где независимо шла Тамара. С интересом я рассматривал хаты, свежесплетённые пахучие плетни, обросшие зеленоватым мхом заборы, равнодушных собак, ленившихся лаять даже на такую заманчивую штуку, как велосипед. Рассматривал, словно приехал не из местечка, а из Австралии или с Мадагаскара.

Только когда вдали закраснела островерхая черепичная крыша, по которой я сразу же узнал сельмаг, меня будто кто толкнул в спину. И я невольно догнал Тамару. Она сердито поморщилась, уже было открыла рот, чтобы высказать своё недовольство, но, увидев моё, наверное, очень возбуждённое лицо, промолчала.