Григорий Медынский - Повесть о юности

— Вот чего я не понимаю у некоторых учителей, таких, как Ромашина и некоторые другие. И уроки у них хорошие, и дисциплина, и дополнительные занятия они аккуратно проводят, и внеклассную работу ведут, и уважаемые они у нас люди, и многому у них нужно было бы, казалось, поучиться, а по успеваемости отстают. У Ромашиной Полины Антоновны восемьдесят два процента успеваемости!.. В чем дело? Значит, чего-то недорабатывают. Значит, и внеклассная, и дополнительная и прочая работа проводиться-то проводится, а, видимо, формально, без души. Без души, товарищи! Результаты сами за себя говорят. А труд в нашей стране оценивается по результатам!..

Это прошло и уже почти забылось, и вот заявление снова разбередило душу.

Заявление было явно вздорное, и сам инспектор вскоре почувствовал это. Он поинтересовался системой работы Полины Антоновны, ее планами и соответствием этих планов фактическому проведению урока. Все было в порядке, а обвинение Полины Антоновны в том, например, что она не готовится к урокам, полностью показало свою несостоятельность. Но разволновавшаяся Полина Антоновна продолжала разъяснять и доказывать:

— Да, я иногда применяю такой прием… Я вообще добиваюсь развития самостоятельного мышления учащихся. И если позволяет материал и предыдущая подготовка, я, например, привлекаю к доказательству новой теоремы или к выводу формулы самих учеников. Пусть сразу же прилагают знакомый материал к новым вопросам, пусть сами ищут новые пути и пробивают себе дорогу вперед, а не пассивно запоминают объяснения учителя.

— Ну, это понятно! — сказал инспектор. — Мы здесь имеем дело с явной педагогической неграмотностью родителей.

— Если не с чем-то бо́льшим! — не удержалась Полина Антоновна.

— А именно?

— Вам должно быть виднее!.. — она хотела было уклониться от прямого ответа, но тут же подумала: а зачем уклоняться и отступать перед клеветой? Почему не сказать то, что думаешь?

И ока сказала:

— А по-моему, мы здесь имеем дело с явной человеческой нечистоплотностью.

— Вот как! — инспектор насторожился. — А какие у вас основания предполагать это?

— Жизнь!

Сухоручко несколько дней не было в школе. Ответственный по учету посещаемости Витя Уваров потребовал от него справку от врача. Сухоручко сказал, что он ее забыл, и обещал принести завтра. Завтра — опять забыл.

Тогда вмешался Игорь Воронов. Как староста, он не пропускал теперь мимо себя ни одной мелочи, во все вникал. На другой день Сухоручко дал ему справку от врача — о том, что он был болен ангиной. Игорь передал ее Полине Антоновне и сказал:

— А я сомневаюсь в ней.

— Почему?

— Ребята видели его в это время на Арбате.

— Кто?

— Дима Томызин.

Дима Томызин подтвердил, что он видел Сухоручко на Арбате с какой-то девочкой.

— Так, может быть, это не он?

— Что ж я, Эдьку не узна́ю? — сказал Дима.

Полина Антоновна вызвала Сухоручко.

— Эдя! Кто подписал эту справку?

— Как кто? Врач!

— А как его фамилия?

— Не знаю! Забыл!..

Полина Антоновна позвонила Ларисе Павловне.

— Да, он себя плохо чувствовал! — холодно ответила та. — Справку?.. Ведь он же представил справку!.. А вы что же, даже официальному документу не верите? — холодность быстро переходила в возмущение.

Но Полина Антоновна не поверила ни этому возмущению, ни справке. Она позвонила в поликлинику. Ей сказали, что если подпись врача неразборчива, то по телефону ничего установить нельзя. Полина Антоновна поехала в поликлинику сама, и все стало ясно: штамп и печать принадлежали поликлинике, но врача с такой подписью не было.

Для Сухоручко началась, как он шутя выразился, «именинная неделя» — разговор с Полиной Антоновной и вынужденное признание в подделке справки, бланк которой ему достал у своей матери-врача Додик, потом разговор с завучем, с директором, объяснение с родителями и, наконец, обсуждение на классном собрании, где ему пришлось, пожалуй, хуже всего.

Правда, подобного рода разговоры не были для него новостью, он к ним привык, но теперь в них прозвучала новая нота. Директор сказал, что вопрос о нем придется передать на обсуждение педсовета. Об этом же упомянула и Полина Антоновна на классном собрании, сказав, что неизвестно еще, как педсовет потерпит присутствие такого ученика в школе. Впрочем, и это для него не было новостью. Уже три раза в других школах поведение его обсуждалось на педсовете, два раза выносили решение об исключении, — а он все равно учится! Так и теперь: он представлял себе, как его вызовут, как он будет стоять и как о нем будут говорить разные вещи. А кончится тем же — ничего с ним не сделают: у нас всеобуч и учить его обязаны!

Поэтому на предупреждающую ноту в словах Полины Антоновны на классном собрании больше внимания обратил Борис, чем Сухоручко.

— Как бы нашему Эдику не пришлось загреметь! — сказал он Игорю.

— А тебе жалко? — спросил тот.

— А что с ним делать? — продолжал Борис. — И почему так: живет в коллективе, а получается индивидуалист?

— Это кто? Эдька? — спросил Игорь. — Какой он индивидуалист? Он барчук! А барчука нельзя назвать индивидуалистом. Он не дорос до этого.

Борису нравилась беспощадная прямота и резкость Игоря. Вот как сейчас: может, и чересчур резко, зато твердо. Но порою эта твердость оказывалась слепым упорством, переходящим в смешное упрямство: если Игорь составит мнение, он его почти никогда и ни за что не изменит, будет выискивать аргументы и доказательства или так просто, без всяких аргументов и доказательств, стоять на своем.

— Стоит столб. Его можно обойти, а ты упрешься в него и… — говорил ему в спорах Борис.

— А какая ж это принципиальность — обходить? — настораживался Игорь.

— Да ведь дело-то не в столбе! Дело в том, что тебе куда-то нужно идти, ну и иди!

— А столб пусть пока стоит, пока сам не повалится? — усмехался Игорь. — Это ж самотек! И ты вообще говоришь, как Феликс!

— А ты — как Рубин! Нет! Ты Нагульнов из «Поднятой целины». Вот ты кто!

— А ты… — Игорь подыскивал сравнение еще посильнее и пообидней, но подыскать ничего не мог и начинал злиться.

Поспорили они и теперь — о Сухоручко, о том, что делать с ним, как отнестись к угрожающей ему опасности.

— А если он нам всем мешает? Тогда что? — непримиримо говорил Игорь.

— Значит, пусть исключают?

— Ну и пусть исключают! Спокойней будет!

— Ага! Вот теперь ты говоришь, как Феликс! — поймал его на слове Борис. — Мы что же, о своем спокойствии думать должны?

— Не о своем, а спокойствии коллектива!

— А коллектив о своем товарище не должен думать?

— А если товарищ не думает о коллективе? Что выше: интересы коллектива или интересы отдельного товарища?

В этом с Игорем спорить было трудно: интересы коллектива, конечно, выше! Но все ли сделано коллективом для того, чтобы исправить Сухоручко? И, в частности, все ли сделано им самим, Борисом, комсомольским руководителем класса, бывшим другом Сухоручко? Конечно, дружить с ним было нельзя, но отталкивать… А он даже пересел от него, даже Полину Антоновну обманул — сказал, что ему плохо видно. А Сухоручко-то как раз после этого, именно в этом году, особенно развинтился…