Григорий Медынский - Повесть о юности

— Знаменитым архитектором решил быть? — Таня бросила на него короткий лукавый взгляд.

— Почему — знаменитым? Просто строителем!

— Вот уж не думала! — заметила Люда Горова.

— Почему?

Люда сдержанно ответила:

— Буднично!.. Да и самое слово: строитель!

— А что? — возразила Таня. — Учитель!.. Воитель!.. Нет, слово хорошее: строитель!

— Рабочее слово! — добавил Борис.

— Вот только природу они всегда портят, эти строители, — сказала Таня. — Перекопают все, вырубят, наставят бараков…

— А потом бараки снесут и останется красивое и величественное здание, — возразил Борис.

— А почему обязательно величественное!? — спросила Люда. — А если какой-нибудь колодец придется строить?

— Ну что ж! — ответил Борис. — И колодец нужен человеку.

Люда неопределенно пожала плечами и потом коротко и поучительно добавила:

— Нужна мечта!

— А строить, воздвигать, созидать… — неожиданно вмешалась Таня. — Разве в этом нет мечты?

— Мечта должна быть конкретна! — все тем же поучительным тоном ответила Люда.

— Тогда это будет уже не мечта, а цель! — не согласился с нею Борис.

— А разве можно отделить цель от мечты? Мечта — это цель жизни!

— А по-моему… нет! — снова вмешалась Таня. — Мечта больше, чем цель! Мечта — это… Как утренняя заря! Солнца еще нет, а она уже горит и манит. Да? — она повернула к Борису свое раскрасневшееся на морозе лицо.

Конечно, да!.. Ему все чаще и чаще хочется сказать «да» этой милой девушке, от которой он так по-мальчишески удрал когда-то на катке. А сейчас ему было ясно: она поняла, почувствовала его мечтания, — точно подслушала, о чем он думал.

А думал он об этом все последнее время.

Разговор с отцом о будущем неожиданно получил свое продолжение в беседах с дядей Петей, снова заглянувшим в Москву по пути с Волго-Дона в Куйбышев, на великое строительство у Жигулей. Дядя Петя живо, с увлечением рассказывал о замечательных делах, свидетелем которых он был на Волго-Доне. Вдруг он повернулся к Борису:

— А знаешь что, дядя Боря? Учись, а потом приезжай-ка к нам строить. Что? Думаешь, плохо?.. В этом, дядя Боря, а-агрома-адный есть интерес. Я вот теперь за Волгу принялся, а там, на берегу Тихого океанчика, в аккуратненькой этакой бухточке, мой заводик стоит. Было пустое место, тайга, а теперь — стоит, и дышит, и никуда не денется. От меня ничего не останется, а он все будет стоять, дым в небо пускать. И люди на нем работать будут. Значит, не зря я землю топтал, и от меня, значит, на земле след остался!..

Так, одно к другому, — все события этой исторической осени: и девятнадцатый съезд партии, и Венский конгресс, призывающий к миру и жизни, и прочитанная в «Литературной газете» статья Арнольда Цвейга о французском геологе, обнаружившем в Сахаре, под ее раскаленными песками, громадный пресный водоем величиной с Францию и погибшем от жажды, и письмо сестры Нади из Варшавы, со строительства Дворца культуры, и ежедневные вести из Китая, из всех стран социалистического мира о строительстве плотин, каналов и водохранилищ — все это, сплетаясь между собою, подводило Бориса к твердому и теперь уже совершенно неизменному решению. Пройдет время, отгремят грозы, и дети будут читать рассказы о войнах, как читают теперь страшные книжки о людоедах. Наступит новая эра в человеческой жизни — на мирной земле, под мирным и безопасным небом, с которого больше не будут сыпаться бомбы. Что тогда нужно будет людям? Отстраивать землю, приспосабливать ее к «человеку и его потребностям», переделывать, преображать ее, повертывать течение рек, взрывать горы, может быть, добывать воду из-под песков Сахары, может быть, действительно, как говорил Вася Трошкин, растапливать льды в Антарктике, оттеснять моря и изменять морские течения — и строить, строить, строить! Жизнь велика, жизнь только начинается, и не видно ей ни конца, ни края. Во всех предстоящих делах человеческих ему, Борису Кострову, нельзя не принимать участия! Так кем же ему иначе быть и к чему иному себя готовить, как не к тому, чтобы быть строителем!

И оттого, что Таня разгадала все это, стало почему-то очень приятно и тепло на душе.

А Таня вдруг звонко рассмеялась и, обращаясь к нему, точно и не было рядом с ней Люды Горовой, сказала:

— А знаешь, кем я хотела быть, когда была маленькой?.. Кассиршей! Не веришь? Честное слово!.. Пойду, бывало, с мамой в магазин, стану около кассы и смотрю, как кассирша чеки выбивает. Таким это мне казалось интересным!.. Маленькие-то ведь чудны́е!

Увлекшись рассказом, Таня поскользнулась. Борис поддержал ее под локоть, но тут же отдернул руку и спрятал в карман. Как это можно? Он даже оглянулся — не видел ли кто этого движения? Кажется, нет! Сзади — никого, впереди — Валя Баталин. Игорь идет рядом с Витей Уваровым, они беседуют о чем-то. Сухоручко перебежал от одной компании к другой, с ходу взял под руку Майю Емшанову. Та высвободила руку и пристроилась к общей большой шеренге, с песней шагающей под руку во всю ширину переулка. Сухоручко набрал горсть снега и бросил ее в Майю.

— Оставь! — обернувшись, строго сказала она.

И если бы Борис был там, со всеми, он тоже шагал бы и пел, и отбивал бы такт ногою, и взял бы кого-то под руку… Но Таню… нет! Борис глубже засунул руку в карман. «Как можно?..»

«Так что же это?.. Опять любовь?»

Валя еще раз обмакнул перо в чернила и задумался. Впечатления только что закончившегося диспута были еще слишком свежи, чтобы можно было быстро и легко изложить их на страницах клеенчатой тетради. Да и думал он сейчас совсем не о диспуте.

Он хотел разобраться во всем большом, сложном и путаном, что волновало его. И так же путано он стал писать об этом в своем дневнике.

«После диспута пошли провожать девочек. Я тоже увязался, но, как всегда, не знал, что нужно делать. Саша Прудкин, взяв под руки двух девочек, болтает о всякой чепухе — о хромой собачке, которая бежала через улицу, о том, как везли покойника, и девочки слушают, даже смеются. А я никак не пойму, что смешного в том, как везли покойника, и какой может быть интерес в хромой собачке? А они смеются! И сами болтают: Лида и Миша любили друг друга, потом она его любила, а он ее не любил, затем он ее любил, а она его не любила, — в общем, каша! Девочки ведь вообще трещотки!

Иногда мне бывает завидно, и я тоже хочу болтать о собачке и о покойнике, но не могу. «Для чего?» — встает назойливый вопрос. Это же бесцельное бросание словами! Такие разговоры, как пелена, прикрывают мелочность интересов, но эта пелена слишком прозрачна, чтобы скрыть наготу души. Я презираю их!..

Мне хочется говорить о том, что важно: об общественной жизни класса, о людях, о настоящих чувствах, дружбе, любви, о любимом предмете, которому думаешь посвятить жизнь. Разговор должен носить творческий характер и давать что-то новое, какое-то познание людей, жизни, собеседник должен при этом четко и красиво выражать свои, именно свои, а не чужие мысли.