Григорий Медынский - Повесть о юности

— Плохо пробовал. Сейчас лед тронулся. Поговори еще!

Через полчаса перед школой остановился «зим», и в кабинет директора вошел отец Сухоручко.

— Ну, что такое, Алексей Дмитриевич? Что случилось?

Директор рассказал всю историю.

— Ну как это у него все получается! — с болью в голосе сказал отец.

— И вы ничего не знали?

— Нет!.. Вернее, знал… Знал только, что его не приняли в комсомол. Он это очень переживал, прямо скажу — очень обиделся. Я хотел даже звонить вам, но потом решил, что в комсомол он должен вступить, заслужив это… По-честному!

— Очень правильное решение! — согласился директор.

— А потом, — продолжал отец Сухоручко, — я видел, что с ним что-то творится, но объяснял это тем же… Вижу-то я его все-таки очень мало. А мать… Мать ничего не сумела сделать. Откровенно скажу, Алексей Дмитриевич, я с ней даже конфликтую. Не работает, живет как будто бы ради семьи, и вот… Она его просто запустила. Я ей передоверил, а она… Ну ладно! Что было, то было! А теперь она только плачет… А он…

— Ну, я с ним поговорю, — сказал директор, подумав при этом, как это тяжело, когда родители не завоевали уважения детей. — А сейчас нам нужно помирить его с коллективом. Сдвиг наметился, но нужно довести до конца. В частности, нужно втолковать ему, что обижаться за то, что его не приняли в комсомол, нельзя. Мы тоже принимаем здесь меры, и вас я прошу! В этом случае нужно общее, дружное воздействие — и все будет в порядке. Неисправимых-то в конце концов нет!..

Проводив отца Сухоручко, директор вызвал к себе Бориса.

Борис тоже думал над этим же: как выйти из положения? Всей душою пережив тот урок, который перед лицом всех преподал ему вчера директор, он понял свои ошибки, и ему стало ясно, что бойкот нужно снимать. Об этом они уже договорились с Игорем и с Витей Уваровым еще вчера, когда шли с заседания комитета.

— Раз комитет решил, значит всё! Спорить нечего!

— А как же так? Мы будем снимать, а он?..

— Поговорить нужно как следует.

— Не поговорить, а вызвать! Официально вызвать на бюро.

Но вызывать не пришлось. На большой перемене Сухоручко сам заговорил с Борисом.

— Ну что?.. Доволен? — спросил он, недружелюбно поглядывая на него.

— Ду-урак ты, Эдька! — ответил ему на это Борис.

— Дурак… — повторил Сухоручко, точно решая, обидеться ему за эти слова или не обидеться.

Но в тоне Бориса не было ничего обидного, была очень простая, товарищеская нота, и это вызвало у Сухоручко новый поворот настроения.

— А ты думаешь, очень приятно, когда с тобой не разговаривают? — И, точно прорвавшись, не давая Борису произнести ни слова, он быстро и не очень связно выпалил все, что наболело за эти дни. — Знаешь что?.. Ко мне сейчас Кожин подкатывался. Я его… Ну, одним словом, разговор у нас с ним не получился. Секретарь комитета, подумаешь! А мы с тобой друзья были!

— Дружили мы с тобой, верно! — подтвердил Борис. — А только теперь у тебя другие дружки появились.

— Брось, Борис! Ты это про Рубина, что ли? Брось! Ты думаешь, я глупенький совсем? Я тоже кое-что понимаю. Не тот, кто подыгрывается под товарища, — настоящий товарищ. Так вот я тебе по-честному скажу, прямо: обидели вы меня, вот и все! Обидели! Я знаю, я много врал. Может, я заслужил. Привык врать! Но в комсомол я подавал не ради вуза! Честно! А вы… Я, может, в первый раз искренним был, а вы мне приписали… — Сухоручко выразительно махнул рукой и отвернулся.

— Ничего мы тебе не приписали! — ответил Борис. — Мы воздержались…

— А от этого всё! — выкрикнул Сухоручко. — Понимаешь? Ну и черт с вами!

— А чего ты черкаешься? Один думаешь прожить?

— Все равно! Теперь поздно!

— К коллективу прийти никогда не поздно! — ответил Борис. — Ну, скажи, как товарищу: ты понимаешь, что был не прав?

— Понимаю!

— По-честному?

— По-честному! — ответил Сухоручко. — И знаю, тебе вчера за меня попало. И все равно говорю: виноват!

— Так вот и скажи это перед классом!

Во время этого разговора к Борису подошел завуч и сказал, что директор вызывает его к себе.

— Сейчас! — ответил Борис.

Но прервать такой разговор с Сухоручко было невозможно, а потом раздался звонок. Борис так и не успел зайти к директору.

К тому времени, когда Полина Антоновна выздоровела, и разрыв с девочками, и ликвидация его, и бойкот Сухоручко — все это стало историей. Борис рассказывал ей всю эту эпопею, — она слушала с улыбкой, которая чем-то даже не понравилась ему, показалась несерьезной, шутливой, какой взрослые отвечают на детскую возню. На самом же деле эта улыбка выражала совсем другое: внутреннюю радость человека, увидевшего результаты своих трудов. Пожалуй, если бы Полина Антоновна не болела и все случившееся пережила сама, она, вероятно, не улыбалась бы так. Но теперь все прошло, все кончилось, — почему бы и не порадоваться?

— Да-а! Серьезное испытание выпало вам, Боря! — все еще продолжая улыбаться, проговорила она. — Ну, ничего! Выдержал?

— Алексею Дмитриевичу спасибо! — ответил Борис. — И ребята молодцы! Ребята у нас хорошие, Полина Антоновна! Даже… Сухоручко!.. И у него в конце концов совесть проснулась: встал на классном собрании и повинился. И всё! И бойкот сняли, и ребята к нему после этого даже предупредительней стали, внимательней. И Феликс… Вот мы говорим: «Фёклис, Фёклис!» А в решительную минуту он тоже нашел в себе силы выступить принципиально, без оглядок.

— Да ведь это вы его заставили? — заметила Полина Антоновна.

— Почему я?.. Он сам! Жизнь заставила!

— А как Рубин?

— Не знаю! — уклончиво ответил Борис.

— А именно?

— О Рубине я теперь не знаю, что и думать, Полина Антоновна.

Однако тон, которым были сказаны эти слова, означал совершенно другое: «Теперь с ним не то что дружить, я бы с ним на одной парте сидеть не стал».

Что произошло без нее с Рубиным, Полина Антоновна в общих чертах знала. Тем более ее интересовали теперь подробности, а главное — отношение к Рубину. Откровенно говоря, ей не хотелось бы сейчас, на исходе десятого класса, создавать какие-то конфликты, новые очаги вражды и борьбы. Может быть, этого не хотелось и Борису, но за его уклончивыми ответами она чувствовала явную и довольно острую неприязнь.

Во всем этом нужно было разобраться, как и во множестве прочих дел, больших и маленьких, накопившихся за время болезни и неизменно, ежедневно нарождающихся в никогда не стоящей на одном месте жизни.

Нужно было заново разобраться и в делах Вали Баталина — узнать, что изменилось у него за это время, улучшилось или ухудшилось. «Сгладилось, да не уладилось», — сдержанно ответил ей Валя.

Поговорить нужно было и с Витей Уваровым. На него Борис тоже жаловался: совсем забросил общественную работу, отошел от класса и, кроме уроков, ничего не хочет знать.