Григорий Медынский - Повесть о юности

За изготовление маятника взялся Игорь. Зажав металлическую болванку в небольших слесарных тисочках, он упорно, в течение многих дней, работал зубилом, молотком, напильником, стараясь придать этой болванке необходимую, требуемую точно по чертежу, форму. И однажды, зализывая ссадину на руке, он сказал:

— А почему это нужно вручную делать? Почему у нас нет станков?

Сергей Ильич согласен был с Игорем, но сказать тогда ему ничего не смог. После же XIX съезда партии, под впечатлением его решений, он почувствовал, что теперь настало его время, можно говорить и о станках! Он потолковал об этом с Федором Петровичем. Федор Петрович по-своему, по-рабочему, был согласен с тем, что учить ребят нужно не только по книжкам, и обещал Сергею Ильичу сделать все, что сможет. Он много раз ходил в свой партком, к директору и снова в партком и вот наконец выхлопотал: завод давал школе небольшой токарный станочек, сверлильный и старый, выбракованный долбежный станок, отремонтировать который в неурочное время взялась бригада заводских комсомольцев.

Теперь эти станки нужно было перевезти в школу. Школьный комитет комсомола выделил для этого из старших, десятых, классов большую бригаду. От десятого «В» в нее вошел Борис, Игорь Воронов, Рубин, Вася Трошкин, Дима Томызин. Сбор был назначен к пяти часам вечера в школе. Оттуда нужно было поехать на завод, там погрузить станки, привезти их и установить на место. На заводе получилась небольшая заминка с оформлением всей этой операции, и тогда Рубин стал проявлять заметное беспокойство.

— У меня сегодня, как нарочно, билет в театр. Мама достала. Не опоздать бы!

По мере того как длилась задержка, беспокойство Рубина увеличилось, но в погрузке станков он все-таки участвовал. По пути в школу он то и дело поглядывал на свои ручные часы и сокрушенно покачивал головой. Едва соскочив с машины, он опять посмотрел на часы и сказал:

— Ребята, я опаздываю!

— Ну, ступай, ступай! Не ной! — махнул на него рукою Игорь.

Рубин, точно того и ждал, тут же исчез.

На другой день ребята стали его за это точить. Он стал спорить.

— А чем я виноват? Меня отпустили, я и ушел. Ну, на самом деле, не пропадать же билету?

— Только ты можешь так сказать! — гневно крикнул тогда ему Борис. — Раз ты на выполнении задания, какой может быть разговор о билете?

Это были едва ли не первые слова, сказанные им Рубину после истории с бойкотом Сухоручко.

Может быть, и не было ничего дурного в том, что Рубин боялся опоздать в театр. Может быть, это и не вызвало бы недружелюбия со стороны товарищей, если бы не обострились и не обострялись с каждым днем их отношения. После того заседания комитета комсомола, на котором Рубин потерпел такое явное и неожиданное для себя поражение, он никак не хотел с этим примириться. Теперь он обиделся не только на Бориса или на Игоря — он обиделся на комитет, на всю школу, и тайным его утешением была мысль о том, что скоро конец, выпуск, он уйдет из этого класса, из этого коллектива, с которым у него так нехорошо сложились отношения, пойдет в институт, где будет все другое, все новое, где он сможет по-настоящему проявить себя.

А ребята, ожесточившись, не хотели прощать ему ничего. То, что сходило другим, за Рубиным замечалось, Рубину ставилось в вину.

Ехали в дом-музей Николая Островского. Острый взгляд Игоря подметил в троллейбусе такой момент: Рубин сидел на передних местах, вошел старик с палочкой, и вот, чтобы не уступить место, Рубин отвел глаза, будто не заметил. Оправдываясь, он уверял потом, что действительно не заметил старика.

— Да разве ты сознаешься? — сказал ему Борис. — Сознание-то из тебя клещами не вытянешь!

— Ой, как вы на него обозлились! — заметила Борису Полина Антоновна.

— А я, может, не на него, я, может, на себя обозлился! — ответил Борис. — Игорь давно мне о нем говорил, а я… Я вот либералом оказался. Я думал, Рубин просто ошибался, а он… Не могу я… не могу я терпеть таких людей, Полина Антоновна! Его только исключать не за что, а таких из комсомола исключать нужно!

Полина Антоновна чувствовала, что Борис выражает настроение почти всего класса, и упорно думала о том, как бы тактичнее изжить создавшийся конфликт. Но Рубин, со своей стороны, не делал никаких шагов к примирению. Не разговаривает с ним Борис — пожалуйста! Не разговаривает с ним Игорь, Валя Баталин — пожалуйста! Рубин делал вид, что ему все безразлично. У него даже появилась особая манера говорить с товарищами, как бы слегка презирая их.

И только когда Полина Антоновна завела в конце концов разговор с ним обо всем этом с глазу на глаз, он совершенно неожиданно для нее разрыдался…

Встряска, пережитая обоими классами, не прошла бесследно ни для мальчиков, ни для девочек.

Класс девочек после совместного собрания тоже гудел, как улей. Все восхищались Борисом, и все осуждали Нину Хохлову.

— Какой же ты секретарь? Сидишь и молчишь! Тебя критикуют, а ты молчишь!

— И лицо безразличное, точно у куклы.

— А потом сказала… Девочки, вы видели?.. Два слова сказала и села… Видели, девочки?

— А кто сказал, что мальчики хотели порвать с нами дружбу? Кто сказал?

Оказалось, что все слышали об этом друг от друга, друг другу передавали и друг с другом обсуждали, но от мальчиков этого никто не слышал.

Это было бы похоже на то, что Игорь назвал «галочьим собранием», но Таня Демина с Людой Горовой решили действовать более энергично. Подойдя к Елизавете Васильевне, они заявили, что, по их мнению, нужно собрать комсомольское собрание.

— Ну и собирайте! — ответила Елизавета Васильевна. — Вы члены бюро. Поговорите на бюро и собирайте.

— А Нина?.. Нина будет против.

— А разве решает одна Нина?

— Мы, Елизавета Васильевна, думаем, что Нина — плохой секретарь! — решительно сказала Таня. — Она очень самолюбивая, гордая… Не в хорошем смысле гордая, а в плохом, себя очень высоко ставит, а неглубокая. И в политическом отношении тоже… Вообще Костров ее очень правильно охарактеризовал.

Через несколько дней на комсомольском собрании Нину жестоко раскритиковали и на ее место избрали Люду Горову.

Дело после этого пошло лучше, и если раньше каждая размолвка с мальчиками каким-то образом подогревалась и раздувалась девочками, то теперь все недоразумения быстро разбирались. Так, один раз мальчики опоздали на репетицию монтажа «Две демократии». Юля Жохова попробовала было фыркнуть по-старому, но Люда ее остановила:

— Значит, их что-нибудь задержало! Придут — выясним.

И действительно, у мальчиков, оказывается, был вечер, посвященный памяти Некрасова, он затянулся, и мальчики никак не могли уйти с него. Борис позвонил об этом девочкам в школу, но им забыли передать.