Григорий Медынский - Повесть о юности

— В ней два чувства и совершенно противоположные — в этом ее сила: величавое спокойствие и бурное негодование. Первое чувство выражается темой луны. Ты представляешь: небо покрыто редкими серыми облаками… Ты вообще в музыке чувствуешь цвет?

— Нет! — откровенно признался Борис.

— А я чувствую! И вот между облаками пробирается луна. Она то заходит за облако, освещая его изнутри, то под величественную мелодию выплывает снова и освещает зимнюю дорогу среди утопающего в сугробах поля.

— Почему — зимнюю? И почему — сугробы? — спросил Борис. — Разве Бетховен писал о России?

— Бетховен писал не о России, а русские его все равно понимают. По-своему. А разве не так? У жителя Африки эти же звуки породят, может быть, образ Сахары с ее песками, а мне вот представляются сугробы. В этом, по-моему, сила музыки.

— Но и слабость, — заметил Борис.

— Слабость? В чем?

— В неопределенности.

— В неопределенности?.. Как тебе не стыдно! — Глаза Лены сверкнули искренним негодованием.

— Литература в этом отношении куда богаче! — не смущаясь, продолжал Борис. — Сахара так Сахара, снега́ так снега́!

— И это ты называешь — богаче?

— Конечно! Музыка выражает только чувство, а литература — и это же самое чувство, и представление — зрительный образ, целую картину, и понимание, и оценку, всю философию и мировоззрение.

— Но это же страшно узко! Здесь нет места фантазии.

— Зато есть полнота. Да и фантазия! Возьми «Песню о Буревестнике»!

— «Песню о Буревестнике»? — переспросила Лена и, почти не задумываясь, нашла ответ: — Так это потому, что в ее основе лежит музыка, это музыкальная вещь. Она вызывает чувства, переживания. А сила музыки в том и заключается. Никакое другое искусство не передает так тонко и так глубоко именно душевные переживания людей. И очень многое, чего нельзя выразить в словах, выражается в музыке.

Она помолчала и потом добавила — горячо, убежденно:

— Вообще если бы люди побольше слушали музыку, было бы лучше!

Они долго ходили по переулкам, и Борис не жалел, что пошел провожать Лену. Она столько наговорила о «Лунной сонате», что он решил при первом же случае прослушать ее.

В другой раз Борис провожал Люду Горову. Она была не так словоохотлива, может быть скрытна и о себе рассказывала мало. Зато очень интересны были ее высказывания о мальчиках, о девочках, об их отношениях друг к другу. Борис недаром сравнивал ее когда-то в шутку с Игорем Вороновым. В ней действительно было что-то похожее на Игоря — такая же ясность ви́дения и прямота суждений.

Хорошо она отозвалась о Вале Баталине.

— Он не любит пустяков. Он хочет, чтобы все было главное. Молчит, — а он шире и богаче многих. Вот Игорь… — Люда замялась, подыскивая слово.

— Что — Игорь? — насторожился Борис.

— Очень узкий! — сказала Люда. — Знает то, что положено десятикласснику. А люди должны быть интересными.

— Нет! Тут ты ошибаешься! — вступился за своего приятеля Борис. — Игоря и свои ребята не все понимают, а это очень интересный человек.

— Может быть! — неохотно согласилась Люда. — Я говорю, как мне кажется. Или — Витя Уваров! — Люда даже поморщилась. — Не люблю прилизанных медалистов!

Особенно интересны были для Бориса суждения Люды о мальчиках по их отношению к девочкам.

— О Сухоручко я не говорю. Мерзейший тип! — решительно заявила она. — Прудкин тоже! Гоголем ходит, чувствует себя неотразимым! Кто-то из мальчиков ему по волосам провел, прическу взлохматил. «Что ты мою мужскую красоту портишь?» Шутя сказал, а иногда и шутка выдает человека. А я с ним при всей его мужской красоте разговаривать не буду! Ко мне как-то пристал, книгу у меня увидел. «Какая книга? Что читаешь?» — «Гейне». — «А, Гейне! Знаю!» Точно он у Гейне в гостях был. А как смотрит! Скользкое что-то, неприятное, — сил нет!.. У Феликса тоже что-то от Прудкина есть.

— У Феликса? — удивился Борис. — Вот уж не замечал!

— Плохо замечаешь, — ответила Люда. — В разговоре проскальзывает, в лице. А я внутренним ощущениям верю. С улыбочкой открывает нам дверь, пропускает вперед, а в улыбочке тоже что-то такое, не очень хорошее. А девочкам это обидно!

Заговорили о девочках — о Нине Хохловой, Майе Емшановой, Лене Ершовой, — и о каждой из них Борис узнавал тоже что-то новое и интересное. Ему очень хотелось, чтобы Люда рассказала что-нибудь и о Тане Деминой, но Люда о ней не вспомнила, а сам он заговорить не решился.

Четвертое марта…

В восемь часов утра гудели, как всегда, гудки на заводах, ребята, помахивая портфелями, спешили в школы, по улицам неумолчной Москвы сплошным потоком шли машины, везли тес, бревна, цемент, муку, ящики, мягкие диваны, газопроводные трубы — все, что нужно, что требуется для бурной, богатой, непрерывно движущейся вперед жизни народа. Мчались трамваи, автобусы, троллейбусы, такси, Под землею неслись сверкающие огнями поезда метро — народ ехал на работу. Начинался день — самый обычный трудовой день. В ясном, почти безоблачном голубом небе светило солнце, и хотя во дворах и на крышах лежал еще снег, в воздухе чувствовалась весна.

Только одним обстоятельством, не сразу всеми замеченным, было нарушено течение этого обычного московского утра. Всегда в одно и то же время по радио слышался знакомый голос диктора:

— Внимание! Говорит Москва. Восемь часов утра по московскому времени. Передаем передовую статью и краткий обзор газеты «Правда»…

По этим словам люди проверяли часы и спешили узнать новости. И вдруг… По радио передавали музыку. Люди смотрели на часы, удивлялись, снимали телефонную трубку, набирали «проверку времени».

А музыка все лилась и лилась — то мягкая и нежная, то сильная, тревожившая душу. Глинка, Чайковский, Бетховен, Рахманинов, Григ… Пели скрипки, рассказывая о самых сокровенных движениях человеческой души, на них вдруг обрушивались грозные волны звуков и снова затихали.

И только в восемь двадцать было сказано словами то, о чем пела музыка…

Борис ничего не знал. Он шел в это время в школу. В восемь часов, как всегда, их встречал директор, потом была зарядка. Потом… Точно тревожный шелест прошел по спокойной листве леса среди безмятежно ясного дня.

Опасно заболел товарищ Сталин.

Точно что-то оборвалось в сердце Бориса.. Оно сжалось и так, не разжимаясь, продолжало свою, предписанную ему природой, работу. Жизнь продолжалась: продолжались уроки, где-то двигались суда и поезда, продолжали работать машины, на Волге, у Жигулей, непрерывной чередой шли самосвалы, отвозя камень из котлована, подвозя бетон. Но во все это вторглось что-то новое, не утихающее уже и неотступное: что с ним?

Борис пришел домой, его встретила встревоженная мать: