Григорий Медынский - Повесть о юности

А выйдешь в поле — здесь та же шумная, говорливая жизнь.

Как море, волнуются хлеба, шумно поют колосья, звенят колокольчики, улыбаются ромашки, и смеются васильки. И все это так ласково-ласково смотрит на тебя, что ты забываешь все тревожившие тебя вопросы, невольно останавливаешься, радуешься неизвестно чему вместе с природой, как зачарованная смотришь вокруг и не можешь двинуться дальше.

Меня зовут домой. Надо идти. А как же сочинение? О чем писать?

О чем? Ну, теперь-то я знаю, о чем буду писать, Только бы не растерять всплывшие в памяти воспоминания, только бы суметь поведать о том, как меня воспитывала природа, о том, что всем хорошим, что есть во мне, я обязана и ей — нашей матери, русской природе!»

В конце сочинения синим карандашом было написано: «Очень хорошо. 5» — и подпись преподавателя.

— Ну как? — спросила Таня, когда Борис возвратил ей тетрадь.

— Я бы так не написал! — признался Борис.

— Что? Плохо?

— Тебе что — комплименты хочется услышать?

— А ты разве способен говорить комплименты?

Борису вдруг показалось, что за этими простыми словами между ним и Таней начинается какой-то другой, скрытый разговор. Он не был уверен — так это или ему кажется. Он не знал, что значит этот разговор, вернее боялся поверить в то, о чем вдруг подумал, чего раньше не мог себе представить, но что неожиданно наполнило его новым, неведомым еще ему волнением. Борис не знал, что это и как называется, он и не искал определенных слов, он только чувствовал, что вместе с Таней в душу к нему вошло что-то радостное и очень дорогое.

— А ты не дурак, Боря! Не зря за дружбу-то боролся… Ну ладно, ладно! — наивные глазки Саши Прудкина светились плохо скрываемым лукавством.

Борис понял, что его разговор с Таней Деминой был замечен ребятами, и они его истолковали по-своему. Нет! Так нельзя… Истолковали они его в конце концов правильно. Так нельзя!

В следующую встречу с девочками он уже старался держаться подальше от Тани. Он ловил ее взгляды, его и самого так и тянуло подойти к ней, поговорить, но он держал себя в руках.

Ну, как это ему раньше не пришло в голову? Разве может он, разве имеет право он допускать что-либо подобное? Он — активист, комсомольский руководитель, на него смотрит весь класс! Он должен организовать, поддерживать коллективную дружбу — дружбу между классами, стремиться к тому, чтобы она имела общий характер. А получается — влюбился в девочку, а сам кричит: «За дружбу!»

«А за что же я тогда осуждал Сухоручко, Сашу Прудкина, когда они подобрали себе компанию девочек и устроили вечеринку? — думал Борис. — Чем это лучше? Без вечеринки? Так дело не в ней — дело в принципе. Я все время боролся за коллектив, за то, чтобы он не распался на парочки, за то, чтобы дружба не превратилась во флирт, в гулянки, — и вдруг сам… Нет, нет и нет!»

Борис вспоминал, что нечто подобное он где-то когда-то читал… Ну, конечно! Как он мог не догадаться об этом сразу: Павка Корчагин и Рита! Павка занимался с ней и полюбил ее, и когда понял это, прекратил занятия и ушел от нее.

Борис берет книгу, отыскивает это место, потом листает дальше, и вот — случайная встреча на съезде комсомола, через несколько лет после разрыва, и прямой вопрос Риты:

«— Зачем ты прервал тогда наши занятия и нашу дружбу?

Этого вопроса он ждал с первой минуты встречи и все же смутился. Их глаза встретились, и Павел понял: она знает.

— Я думаю, что ты все знаешь, Рита. Это было три года назад, а теперь я могу лишь осудить Павку за это. Вообще же Корчагин в своей жизни делал большие и малые ошибки, и одной из них была та, о которой ты спрашиваешь…»

И дальше:

«— Остается пожалеть, Павел, что разговор этот происходит через три года после того, как он должен был произойти, — сказала Рита, улыбаясь в каком-то раздумье…»

«…Она знала, что ему сейчас больно — об этом говорили его глаза, — но он сказал без жеста, правдиво:

— Все же у меня остается несравненно больше, чем я только что потерял».

«Остается несравненно больше, чем я только что потерял!» — повторил про себя Борис, закрывая книгу. Нет, он за это — большее!

Но что мог сделать он? Ему некуда уйти. Он может сделать только одно: избегать Тани, не встречаться с ней. И прежде всего ему нужно сейчас же прекратить разговоры, — нужно сбить с толку Сашу Прудкина и всех, кто мог что-то заметить. При следующих встречах Борис начинает разговаривать то с одной девочкой, то с другой, даже идет провожать их, усиленно избегая встречаться с Таней.

Но вот он слушает, как на репетиции Таня исполняет сцену встречи Тутаринова со своими избирателями, и его захватывает ее умение передать интонацию, настроение людей: они встают в ее исполнении, как живые! Он прислушивается к ее голосу, смотрит на ее оживленное лицо, и он забывает о всех своих сомнениях и обещаниях себе. Он улыбается ей, когда она проходит на свое место. Но потом вдруг вспоминает обо всем и старается не смотреть в ее сторону.

— Ну, как у меня получается? Что ж ты не скажешь? — спрашивает Таня.

— Ничего! Хорошо! — смущенно отвечает Борис.

— Ничего?

— Нет, хорошо! Очень хорошо! — искренне говорит Борис.

Таня с недоумением смотрит на него, и он не знает, чем ответить на ее взгляд…

И опять — вопросы и сомнения: а какой должна быть моя позиция по отношению к другим девочкам?

Вот Лена Ершова. Сколько злых и неумных шуток слышал Борис от ребят по поводу ее приплюснутого носа и большого рта! Даже Валя Баталин при всей его душевной мягкости не может скрыть своей неприязни к ней. Но она — член коллектива, такая же девочка, как и все, и чем же она виновата, что не так красива лицом? Если природа несправедлива, то люди обязаны быть справедливыми.

Борис пошел провожать Лену Ершову.

Когда они одевались, Юля Жохова заметила на Лене новую шапочку, и девочки тут же окружили ее, стали разглядывать. Лена смутилась и с подчеркнутым пренебрежением сказала:

— Это мама купила, а мне все равно!

Пока они шли до ее дома, Борис старался говорить с нею, шутить, смеяться, вообще вести себя с ней, как с любой девочкой. Лена тоже была оживлена, может быть, довольна тем, что ее пошел провожать такой мальчик как Борис. Она охотно говорила о себе, о подругах и больше всего — о музыке.

Лена принадлежала к той категории людей ограниченного диапазона, которые, полюбив что-нибудь, устремляют на это все силы души, и это любимое закрывает для них все остальное. Так именно — страстно, фанатично — любила Лена Ершова музыку. Она играла на пианино, обожала Гилельса, Святослава Рихтера и была завсегдатаем всех симфонических концертов, насколько это было возможно для ученицы. Недавно она слушала «Лунную сонату» Бетховена, и все ее разговоры теперь были о ней.