Григорий Медынский - Повесть о юности

Когда Валя Баталин пришел домой, отца не было, а мать стирала на кухне. Пользуясь этим, он достал из потаенного места тетрадь в клеенчатом переплете, которую завел в тяжелые дни одиночества, и хотел было записать туда впечатления сегодняшнего дня и прежде всего разговор с Борисом. Он взял ручку, обмакнул ее в чернильницу, но, заглянув в первую страницу, начал читать и зачитался.

«Итак, я начинаю.

Поздно я приступаю к своему дневнику, мне уже шестнадцать лет. Но какой-то труднопреодолимый барьер стоял всегда для меня между мыслью и тем, чтобы взять перо и писать.

Первый раз я подумал о дневнике в прошлом году, когда еще учился в седьмом классе. Под впечатлением первых же прочитанных страниц «Детства» Льва Толстого я твердо, именно твердо, решил писать и здорово тогда размечтался. Это было ночью, когда я засыпал, а в это время ко мне почему-то приходили самые умные мысли. Я был уверен, что напишу даже больше Толстого, буду писать обо всем, ничего не скрывая.

А на следующий день я проспал и без завтрака побежал в школу, вечером пошел на каток, потом пришли гости, а у меня было много уроков, — так одно за другим, и о дневнике я забыл.

После этого я часто подумывал о нем (и всегда это было в то время, когда я засыпал); возникали интересные мысли, складывались в голове целые страницы, все это хотелось удержать в памяти, и я давал себе слово завтра же приступить к делу. Потом все это улетучивалось, назначались новые сроки и опять нарушались.

Я ругал себя за слабоволие, бесхарактерность, лень и наконец — теперь уже совсем твердо — решил: нужно «выдерживать волю». Эту выдержку я и покажу тем, что начну свой дневник.

Итак, начинаю».

«…Что касается фактических событий, происшедших со мной в этот день, то они следующие.

Проснулся я в одиннадцатом часу. На улице дождь, вставать неохота. Взял «Господа Головлевы», которые мне нужно прочитать для девятого класса, и, прямо в кровати, стал читать. Потом вдруг у меня ужасно заболел живот. Посмотрел на часы — двенадцать часов, а я еще не завтракал. Поел сытно — пюре картофельное и кофе с двумя бутербродами. Живот прошел.

Затем я тренькал на гитаре. Пока дело идет неважно, но я очень переживаю отсутствие у меня слуха и обязательно выучусь играть.

Потом играл с котом Бо-Бо. Недавно он ходил по карнизу и свалился с четвертого этажа. Слышно было, как он шлепнулся. Мать закрыла лицо руками. Наверное, перед ее глазами проплыл ряд картин: как еще давно наша кошка Маришка, такая хорошая, исчезла; затем другая Маришка упала тоже и переломала себе ноги, врачи говорили, что не срастутся, но они срослись, и Маришка издохла потом от кошачьей чумы. Была еще одна Маришка, тоже умерла от чумы. Затем полосатый кот Тигруша Черный Нос. Мы его так любили! Он тоже упал с четвертого этажа и через двадцать минут умер. И когда Бо-Бо свалился, я быстро сбежал вниз. Гляжу, Бо-Бо стоит и испуганно смотрит. Лапы целы, крови нет, — может, выживет. Я его взял и понес, он все время вырывался. Около нашей квартиры я его поставил на пол, открыл дверь. Он сам вошел домой, пошел под кровать и там повалился на бок, как будто устал после работы. Через день он выздоровел: ходит, играет, мурлычет — значит, здоров!

Поиграл с котом и пошел гулять.

Вот и все! Никаких особенных событий со мной в этот день не произошло».

«…Я очень люблю бродить по Москве. Сделал круг километров в пятнадцать, — шел и удивлялся величине Москвы. В одном месте смотрел, как реконструируют целую улицу, снимают трамвайные пути, ломают старую мостовую, делают новую. Это очень интересно: масса людей и много, очень много машин. Одни машины бьют старый асфальт, другие сгребают его, третьи грузят на грузовые автомашины. А там бетонируют, там асфальтируют, там укатывают свежий, лоснящийся на солнце, пахнущий смолой асфальт. Смотришь на это и забываешь, что ты один и тебе нечего делать.

Потом пошел дождь, и я спрятался в какое-то помещение, в котором производился ремонт, валялись доски, щепки, палки. Маленькие ребятишки подбирали их и играли в войну. На них покрикивал пожилой дядька, но покрикивал добродушно и после этого улыбался. Прилетели, как птички, девочки и тоже стали во что-то играть. Пришли ремесленники — наголо остриженные, в форме, в тяжелых сапогах. В ожидании своего бригадира они стали заниматься акробатикой на стульях и столах, потом громко и горячо о чем-то спорили. Затем пришел бригадир, и они начали работать.

Я мало видел жизнь, и у меня эти картинки вызвали чувство зависти. Как хорошо все уметь! Что-то делать, мастерить, чтобы из твоих рук выходили вещи. И как вообще разнообразна жизнь, сколько людей, и каждый что-то делает, каждый к чему-то стремится, чему-то радуется. И мне очень горько стало, что среди людей я — один. Оказывается, и в большом городе можно быть одиноким».

«…Идут дни, похожие на предыдущие. Во время экзаменов я думал: только бы сдать экзамены, а там — лето! Летом я собирался ехать в Крым, потом много работать, читать, сделать то-то и то-то.

Сначала я, правда, много читал и кое-что сделал. Но потом со мной что-то случилось, и мне все надоело. На душе стало ужасно пусто. Я бесполезно провожу время, слоняюсь из угла в угол, сажусь, берусь за гитару, играю с котом, начинаю читать и бросаю, брожу по улицам, стою перед витринами, захожу в магазины, где продают пластинки, слушаю там музыку и опять брожу по улицам, иногда бываю в парке и смотрю, как танцуют, как играют в волейбол, и завидую, — завидую тем, кто танцует, завидую тем, кто идет с девочками, у кого есть хорошие друзья, кому не скучно, кто занимается спортом, завидую жизнерадостным, здоровым, сильным и деятельным людям».

«Хорошо бы хорошо играть в волейбол, хорошо бы хорошо танцевать, хорошо бы то, хорошо бы это!» — совсем как Иудушка Головлев: «Коли-ежели было бы так, то…» и т. д.

И почему я такой нескладный?»

«…Перечитал предыдущие страницы. Нет! Нельзя так писать. Уж очень плохо получается!

Дневник, описывающий только внешние события жизни, — не дневник, а никому не нужная хронология. Ведь то, что происходит со мной, важно только в связи с тем, что происходит во мне. И весь интерес дневника должен быть в том, чтобы ясно представить себя самому, чтобы самому перед собой быть как на ладони. Весь интерес в мыслях! А в них обязательно нужно разобраться. Ведь их так много приходит в голову. Изложить их трудно, почти невозможно, нужно всерьез подумать, как их обработать и записать, в каком порядке. А пока подумаешь, сии куда-то деваются…»

Дальше, через всю страницу, большими печатными буквами было написано:

«МОЯ ФИЛОСОФИЯ».

«Для того чтобы лучше разобраться в самом, себе, я делю человека на три части. Первая часть — это его внешнее поведение. Вторая — его внутренние рассуждения, его мысли, логика, его желания и третья часть — самое нутро человека (я называю это натурой). Это не мысли и, может быть, даже не чувства, а что-то инстинктивное, то, к чему тянет человека. И я не знаю, бывают ли такие люди, у которых внешнее поведение, внутренние рассуждения и его натура составляют единое целое? По-моему, люди боятся своей натуры, прячут ее, боятся и самокритики и стараются приукрасить себя разными фразами. Они обманывают самих себя и других, показывают себя не такими, какие они есть на самом деле. Поэтому они боятся и самокритики. И если человек хочет быть искренним, он должен познать свою «натуру», чутко прислушиваться к внутреннему голосу и во всем сознаваться себе, как бы это признание ни было тяжело для самого себя».