Григорий Медынский - Повесть о юности

Да, хоть я и был перед глазами у матери, но она меня далеко не всего видела!

И в школе… Я — пионер. Внешне тихий, скромный, меня хвалят, меня считают вежливым, аккуратным мальчиком, я делаю все, что нужно, но учусь неважно. Несколько раз прогуливал. Раскрылось. Попало…

Вот так я и рос — один. Я любил свое одиночество, забывался в нем, но бывали времена, когда мне вдруг становилось скучно. А однажды, когда я пришел из школы, мне вдруг стало особенно скучно, я сидел-сидел один и заплакал.

От этого я, вероятно, и такой замкнутый, ленивый, неактивный, индивидуалист. У меня нет твердого характера, и я могу поддаться любому увлечению.

Не успел кончить играть в «людишки», как занялся вдруг языками. На старинные монеты, которые перед этим долго собирал, выменял учебник японского языка, купил турецкий словарь и часами сидел, придумывая слова для «общего», «международного» языка. Потом увлекся шахматами, затем — Лобачевским.

А теперь и это померкло, и я вижу: плохо я в общем живу, неинтересно. Я ничего не умею. Жизнь идет своими семимильными шагами, а я ползу, как букашка, мимо жизни, мимо людей, один. Где коллектив? Где труд на благо коллектива?

А время идет.

Хочется другой жизни — необычной, содержательной, широкой, хочется учиться, заниматься спортом, что-то делать, за что-то бороться. Ведь что такое жизнь? Правильно Борис говорит: жизнь — это здоровье, ловкость, сила, дружба, знания, работа, Жизнь — это деятельность. Нужно начинать жить такой жизнью, иначе я не проживу, а просуществую.

Эх, сделать бы что-нибудь большое, красивое и быстрее бы — сегодня!»

Борис не вел дневника, но разговор с Валей пробудил и у него немало новых мыслей. Многое в этом разговоре показалось ему непонятным, странным, даже смешным и вызвало желание спорить. Однако за всем этим Борис почувствовал очень близкое и ему самому стремление: быть лучше.

Теперь он почти забыл, что ровно год назад то же самое обещал отцу. Но что значило «быть лучше», Борис тогда совсем не представлял. Это было для него всего лишь словами, желанием родителей, требованием школы, директора, общим требованием советской жизни, которому он подчинялся, но которое не пережил еще как собственное желание.

И вот прошел год. Борис помнил все пережитое за этот год: и беседы Полины Антоновны, и ее постоянное «Посмотрим шире!», помнил и свои ошибки, и разговоры с отцом, и схватки с ребятами. И теперь он чувствовал в себе, как свою внутреннюю потребность — быть действительно лучше. Только теперь это означало нечто совсем другое, чем прежде. Это не значило сидеть на уроках, положив руки на парту, выполнять все задания и быть аккуратным, исполнительным учеником. Все это было само собой разумеющимся делом.

«Быть лучше» означало для Бориса теперь что-то неизмеримо более важное и многообразное, что, однако, тоже пока было не совсем ясно и в чем: нужно было еще разобраться. И тогда, в Парке культуры, съев мороженое, они с Валей долго потом говорили о начинающемся учебном годе и о том, что́ каждому из них в этом году нужно сделать.

Глядя, как слаженно работают гребцы на несущейся по Москве-реке лодке (взмах — удар! взмах — удар!), Борис заговорил о гимнастике. Но Валя о гимнастике не думал. Слишком памятна была та партия в волейбол, когда его выгнали из игры. Заветной целью для него теперь было научиться играть в волейбол так же, как играла тогда смуглая девушка. Впрочем, такой же заветной целью для него было научиться играть на гитаре и освоить не менее важную премудрость танца.

— С танцами — да! С танцами дело тоже серьезное, — соглашался Борис. — Вообще дел много… Читать нужно! Ты по программе все прочитал?.. Я тоже не все. Очень уж много! А с литературой… не умею вот я планы для сочинения составлять и вовремя применить цитату. И стиль деревянный какой-то… Здесь у меня самое узкое место. Буду жать тут на все педали.

Борис действительно стал «жать на все педали». Он установил как непреложное правило заниматься литературой с первого же дня и как следует.

Правда, начало было неудачное. Белинский, Герцен… Трудные темы, сплошная философия. Она испугала, чуть не отпугнула, но Борис сделал над собой усилие, «проявил волю» и проработал эти две темы так, как раньше не «проходил», кажется, ни одной. «Жизнь, творчество…» И для него вдруг все ожило, наполнилось горячей человеческой страстью.

«Мы живем в страшное время, мы должны страдать, чтобы внукам нашим было легче жить… Литературе Российской — моя жизнь и моя кровь».

Сильные и благородные слова! Человек болен, харкает кровью, человек знает, что его ждет в Петропавловской крепости готовый каземат, и все-таки думает о литературе российской, о внуках, о России 1940 года!

Вот это цель! Это — направленность, это — величие души! «Гладиаторская натура», как назвал «неистового Виссариона» Герцен.

И Борису уже не хочется ограничиваться тем, что написано в учебнике. Он с интересом читает о детстве Белинского, о его учении в гимназия, о том, как он самостоятельно пробивал себе путь к знанию. Ему хочется прочитать статьи Белинского о Пушкине, о Лермонтове. Он читает его «Письмо к Гоголю» и опять видит в нем того же бойца, ринувшегося в бой, когда нужно защитить самое святое, что было у него в жизни.

«Нельзя перенести оскорбленного чувства истины, человеческого достоинства; нельзя молчать!.. Да если бы вы обнаружили покушение на мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел вас, как за эти позорные строки!»

«Да, я любил вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своей страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса».

И когда этот вождь изменил надежде народа, Белинский шлет ему гневное предупреждение:

«Взгляните себе под ноги, — ведь вы стоите над бездною!»

Борис вспомнил, как в прошлом году у них в классе возник спор о принципиальности и как ребята бились над тем, чтобы определить и раскрыть это слово. И вот был живой и горячий ответ на тот вопрос, в котором путались тогда ребята:

«Я не умею говорить вполовину, не умею хитрить, это не в моей натуре. Пусть вы или само время докажет мне, что я заблуждался в моих об вас заключениях. Я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что сказал вам. Тут дело идет не о моей или вашей личности, но о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и вас: тут дело идет об истине, о русском обществе, о России…»

После Белинского — Герцен. И опять Борис находит в книге тот же мотив, который только что так взволновал его в «неистовом Виссарионе».

«Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? А между тем наши страдания — почка, из которой разовьется их счастье…