Григорий Медынский - Повесть о юности

Валя помнил, как долго он сидел над этой страничкой, стараясь поумней и поскладней изложить свою «философию», хотя, по сути дела, он и не знал еще, что такое философия. В страничке этой ему захотелось и сейчас многое переделать, но он решил оставить все, как получилось вначале, и быстро перевернул ее.

«Все упирается в одно единственное, что является моим грехом и ошибкой, — думать-то я думаю, а дела нет. А что-то я должен делать и что-то я могу сделать, и не в математике только, а в жизни. Жизнь, оказывается, шире математики. Если бы мне кто дал уверенность, что я могу много сделать в ней! Я хочу, чтобы кто-то толкнул меня, и уверил в победе, и сказал всемогущее слово «вперед». Но не на кого опереться и выпрямиться.

Нет! Уверенность нужно находить в себе!»

Валя перечитал все это и, решительным движением обмакнув перо в чернильницу, опять через всю страницу написал:

«ОТЧЕГО Я ТАКОЙ?»

«Началось учение. Я этому очень рад. Сегодня ходили с моим товарищем Борисом Костровым в Парк культуры. Это очень интересный тип. Бывают такие люди: им легко, и с ними легко.

Мы с ним друзья, вернее — считаемся друзьями. Но я не знаю: настоящая ли это дружба? Дружба, по-моему, — это если человеку можно открыть всю душу, и никаких тайн у друзей не может быть. А разве могу я открыть кому-либо мою душу, рассказать о своих мыслях и о своей жизни? Мне кажется, я не такой, как другие: и глаза у меня не такие, как у других, — зеленые, точно у кошки, и волосы не такие, и рост не такой, — все не такое! Я хуже всех, и жизнь моя хуже всех, и не могу я о ней никому сказать.

Это Борис сегодня и подтвердил: он назвал меня «кособоким» и вообще разругал — я и такой, я и сякой. Я хотел сначала обидеться, но потом подумал: а разве можно обижаться на правду? Даже больше: теперь я его считаю своим настоящим другом, он помогает мне в формировании меня самого. Друг тот, кто помогает тебе стать лучше. Вот он спрашивает: отчего я такой? А я и сам думал об этом!. Какие причины? Почему? Что из меня будет? Я думаю над собой и, кажется, начинаю понимать, мне становится ясной вся моя предыдущая жизнь, все причины присущих мне качеств.

До восьми лет у меня было много игрушек, я любил рисовать, любил собирать календарные листки, спичечные коробки, конфетные обертки, изготовлять билеты в кино, игральные карты. От «улицы» меня ограждали. Я редко играл с мальчишками, редко дрался, зато часто ревел. К физическому труду меня не приучали.

Я любил сказки. Хотелось верить в них. Особенно хотелось верить в существование волшебного колечка, обладая которым можно исполнить любое желание. На книжке с этой сказкой я написал: «Берегу́ сто лет». Эту книгу я действительно долго берег и много раз перечитывал.

Со своими игрушками и мыслями я был предоставлен самому себе и в своем внутреннем мире был полный хозяин. Я много считался с собой — больше, чем с другими. Вероятно, следствием этого было то, что я стал понемногу воровать у мамы деньги. Тратил я их на покупку оловянных солдатиков, а то просто не знал, что с ними делать. Один раз я купил пистоны и порох. Порох сразу весь сжег, опалил лицо. Пистоны отняла мать. Воровство раскрылось. Но наказывали меня не строго, били один раз — за порох. Обычно читали нравоучения. Но в детстве нравоучения проходят мимо ушей, особенно когда они часто повторяются, И даже больше: когда мать запрещает, хочется делать наперекор. Любил врать.

Я начал учиться. Первый раз шел в школу с неохотой, но учился сначала прилично. Прибавилось новое увлечение: узнав от старшего товарища о существовании иностранных языков, я стал переписывать их алфавиты, писал русские слова иностранными буквами.

Потом в эвакуации, в Барнауле, я сдружился с двумя ребятами, и мы с ними придумали игру, которой я занимался потом на протяжении нескольких лет и которая засосала меня, как трясина, — игру в «людишки».

Это были маленькие, в два сантиметра, человеческие фигурки, которые мы вырезывали из дерева и карандашей. С течением времени их становилось все больше и больше. Они строили за́мки, выпускали деньги, которые мы делали для них из серебряной бумаги от конфет. «Людишкам» приходилось воевать с разными чудовищами вроде тюбиков масляных красок или чернильниц. Эти великие события нужно было записывать, и у «людишек» завелись книги, в три-четыре сантиметра величиной, в которые я заносил всю историю «людишкиной» жизни: повесть временных лет о событиях, о битвах и победах, о возникновении великих армий и появлении пушек, стреляющих порохом. История вызывала необходимость ввести летоисчисление: день — месяц, двенадцать дней — год.

Потом, когда мы вернулись в Москву, я продолжал эту игру один.

Это было даже интересней: никто мне не мешал и не связывал. Узна́ю что-нибудь о жизни, о людях (меня, например, стали интересовать тогда отношения между мужчиной и женщиной) — это тут же отражалось в моем «людишкином» мире. Прочитаю какую-нибудь книжку или узнаю что-нибудь новое в школе — о Египте, о Риме, о Греции, о Будде, который почему-то мне врезался в память, посмотрю ли картинки с изображением древних храмов, китайских мудрецов с длинными, клинообразными бородами или красавиц императриц в ярких шелковых платьях, — все это немедленно переносилось в «людишкино царство». На смену «фашистам» и «нашим» приходили тогда «визири» и «пираты», «рабы» и «аристократы», «кули» и «императоры», «короли», «кардиналы», «рыцари» и, необыкновенной красоты, их «дамы сердца». Среди «людишек», которые сначала просто строили и разрушали, теперь возникали интриги, развивалась страсть к наживе, борьба благородных чувств, появлялась любовь, вспыхивали восстания и войны.

В своем мирке я старался отобразить весь мир, все, что я узнавал о нем, и так, как я понимал. Я не терпел ничего «как будто», все старался сделать «всамделишным», реальным, не допускал никаких «вольностей» и никакого «волшебства». Вся жизнь «людишек» подчинялась у меня определенным законам, которые сам я не мог нарушить. Я не мог затеять, например, войну, если не находил причины для этого. Игра происходила без плана, сама собой, я никогда не предвидел и не устанавливал заранее никаких событий, все разрешалось само собою, по законам жизни, как они представлялись моему воображению.

Поэтому меня очень обижало, когда мама называла моих «людишек» чурбанчиками и заставляла, вместо игры в них, учить уроки, а отец, вернувшись с фронта, стал устраивать на них «татарские нашествия» — выкидывал коробки с целыми армиями. Я не понимал: чем мешают им мои «людишки»?

Вообще же для родителей главное было в том, чтобы накормить меня и проследить, чтобы я не сближался с «хулиганами». От матери я часто слышал выражение: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало». И она была довольна, что я тихо-смирно сижу у нее на глазах, вожусь со своими «чурбанчиками» или пишу для них миниатюрные книжечки. А может, от этого у меня и почерк такой и зрение плохое?