Ференц Мора - Волшебная шубейка

Протянул я вперёд руку — передо мной ствол могучего дерева. И снова кто-то застучал молотком, как раз по этому дереву. Я уже не только слышу — рукой чувствую. Но не очень сильно стучит. Будто кто-то, игрушечным топориком.

— Ангелочек, это ты? — крикнул я с надеждой, взирая вверх.

И самому себя стыдно стало: какой же я смешной. «Ангелочек» же прочь полетел, на лету испуганно по-птичьи чирикая. Конечно, это был самый обыкновенный дятел. И не спрашивал он у меня: «Кто тут?» — а червячков да жучков искал, что под корой дерева зимовали.

Хорошо, когда ты дятел! Тогда и в самом густом тумане не заблудишься. А как быть мне, если я не знаю теперь дороги ни вперёд ни назад? Дёрнул я дальновид за его торчавшие вперёд ноги:

— Ты дальновид? Вот и гляди вдаль получше!

Но и дальновид молчал. Даже не звякнул в ответ, как я его ни дёргал. Заморозило, затуманило, снегом залепило и его стеклянные глазищи. Что же нам с ним теперь делать?

Посмотрел я на небо — только его я ещё и видел, — и показалось мне, что туман рассеивается. Снова у меня смелости прибавилось. Выбраться бы мне назад, к цементному заводу, а оттуда я, может, домой доплёлся бы…

В надежде на это я ещё сделал несколько шагов в обратном направлении, и вдруг будто земля у меня из-под ног ушла. Нет, я не упал, а просто в какую-то глубокую яму провалился. Полетел вниз. Да так быстро, что даже в голове закружилось. Последнее, что я успел подумать, было: «Вот я и достукался! Проглотил меня Лиходей…»

Очнулся, смотрю — вокруг светлым-светло. В детстве, когда я жил на мельнице, у меня была одна любимая забава. Крепко зажмурюсь и пальцем по веку проведу — и через глаза у меня самая настоящая радуга засияет! Теперь я видел точно такую же радугу с открытыми глазами. Смотрел на ленту радуги, а она сияла так ярко, что я закрыл глаза ладонью — козырьком к глазам приставил и стал осматриваться вокруг. Я, конечно, сразу понял, что нахожусь в той самой пещере, где Аладдин нашёл свою волшебную лампу.

Над головой у меня виднелся кусочек неба с узеньким серпом полумесяца, словно я глядел на него из глубокого-преглубокого колодца. А вокруг меня куда ни посмотри — только каменные стены. Они-то и светились, и сверкали, и горели разноцветными огнями. Каждая сияла своим цветом: одна — красным, как утренняя заря, другая — синим, как летнее небо, третья — оранжевым, а четвёртая — ярко-зелёным, как молодая трава!

«Наверное, опять всё это мне во сне снится», — подумал я. И точно так оно и было. Только проснулся я на этот раз не в своей постели, а на сырой земле. А земля вся мелкими камешками усыпана, они-то и горят в темноте огоньками, как светлячки. И шубейка моя на мне, и дальновид на шее. А бок так ноет, что ой-ой-ой! Подо мной даже лужа небольшая образовалась — от снега, что на моей одежде был, а потом растаял. А на сапогах он всё ещё поблёскивает немного. Выходит, не сон это.

Поглядел я вверх, на маленькое отверстие над головой. Наверное, через него я сюда, в шахту, бухнулся. Как раз на то самое место, где сокровища находятся. Видно, Кюшмёди не такой сумасброд, как все про него думают. Неспроста он со старым забоем не хочет расставаться.

Поднялся я на ноги и пошёл к каменной стене, к той, что была такого цвета, как пузырёк с красными чернилами, если его на свет разглядывать. Только очень уж трудно мне было идти. Ноги будто свинцом налились, а голова болталась, как сухая маковка на ветру. Но всё же я сделал несколько шагов. Как вдруг за моей спиной чей-то голос говорит:

— Вот и хорошо, вот и ладно!

И тотчас же на тысячи ладов загудело, заголосило, зарычало и наполнило собой все каменные своды эхо: «Вот-вот-вот! Хорошо-хорошо-хорошо!..» Я замер на месте. Но не с испугу, нет! Ведь я уже знал от дедушки Петера, что в этих говорящих скалах живёт многоголосое эхо. И пусть живёт, пусть скалы говорят. Бояться мне их нечего, нет у меня никаких дурных намерений. И я изо всех сил закричал:

— Мир вам и всем добрым людям!

Но, видно, зря я вступал со скалами в разговор. Потому что едва я прокричал первое слово, как свет в пещере погас и всё вокруг погрузилось в густой мрак.

В кромешной тьме я на ощупь добрался обратно до того места, где через круглую дыру над головой на меня смотрела луна. Луна-то смотрела, но мне от этого было не легче. По лунному лучику мне наверх не взобраться. Что же мне остаётся делать? Сесть на камень, положить руки на колени, склонить свою буйную головушку и плакать, думая о матушке моей и доброй фее Мальвинке, лить такие горячие слёзы, чтобы от них и камень с места стронулся.

Камень, правда, не стронулся, а вот луна не устояла на месте. Посмотрел я вверх, а от неё одна только небольшая краюшка виднеется через дыру наверху, но краюшка эта смотрит на меня ободряюще, будто сказать хочет:

«Иди, Гергё, в ту же сторону, что и я».

А я пошёл туда, где ещё недавно я видел светящиеся каменные стены. Сейчас они больше не светились, не говорили, а были холодны и неприветливы, даже больно ударяли меня, когда я на них натыкался в темноте. Но в конце концов я нащупал одну стену, которая была совершенно гладкой, будто её кто отстругал рубанком. Подле неё я и присел — немножко дух перевести и с мыслями собраться. Помню, что когда дедушка Петер водил меня с собой в новую шахту, я видел там одну точно такую же штольню с совершенно гладкими стенами. Значит, я сейчас попал в какую-то заброшенную штольню? Но штольня обязательно должна где-то выходить на поверхность. «И тогда я ещё могу выбраться из-под земли!» — подумал я.

Теперь я пошёл вдоль гладкой стены. Шёл долго, пока вдруг не почувствовал, что откуда-то дует ветер. Там, откуда я вышел, было всюду так жарко, что я даже вспотел. А таким ледяным холодом может тянуть только с поверхности.

И не бойся я эха, я бы, наверное, закричал от радости. Но я уже знал, как осторожно следует здесь подавать голос. И я только мысленно улыбнулся матушке и своей доброй фее Мальвинке и двинулся прямо навстречу ветру.

Вскоре я очутился в таком узком коридоре, что, вытянув руки в стороны, я доставал одновременно до обеих его стенок.

Дорога поднималась вверх, она была вся усеяна мелким щебнем, шуршавшим у меня под ногами. Ветер становился всё сильнее, а за поворотом штольни уже можно было слышать и его голос. Ветер шелестел, гудел, шипел, ржал… Но для меня все эти его звуки были сейчас слаще самого нежного пения.