Лев Никольский - «Ракета» выходит на орбиту

Мы вышли. Я остался ждать Диму. Мне было не по себе. А на Валерика просто жалко смотреть. Он подошёл ко мне и сказал:

— Слава, Дагмара там размахалась запиской, которую Света мне писала ещё месяца три назад. И откуда она эту записку выкопала? Но ведь ты знаешь, как по-хорошему мы дружим со Светой.

— Ничего, Валерик, всё образуется, — сказал я. — Не болтай лишнего. Иди, а то дома беспокоятся.

Ждал я Диму, пожалуй, не меньше часа. Или время так долго тянулось…

Когда он наконец вышел, то был взъерошен и сердит. Мы молча спускались по лестницам. Только на улице Диму наконец прорвало.

— Анюта сказала ей, что она просто сплетница, ничего не понимающая в детской душе — это её глубокое внутреннее убеждение, — и напомнила, что писал Добролюбов.

— Добролюбов?

— Прохор Степанович даже попросил повторить эту цитату. Я не помню точно, но примерно так: «Всякий, кто поступает против внутреннего своего убеждения, есть жалкая дрянь и тряпка и только позорит своё существование».

Он сжал мне руку и, уже улыбаясь, добавил:

— Эффект был потрясающий, хотя Анюта только цитировала классика. «Дрянь и тряпка!» И ещё добавила, что ей противно работать со своей бывшей подругой.

Ну, Анюта, это здорово!

Конечно, у меня и раньше бывали дни рождения. В каждом году есть 13 декабря. Но это мало кого интересовало. Разве мать побольше поплачет в этот день да скажет: «Вот если бы твой отец был жив». Мама говорила, что у отца были «золотые руки». День рождения у меня всегда скверный. Ведь это одновременно и день смерти отца. «Такая судьба», — говорила мать. А вышла она снова замуж, отчим оказался пьяницей и перестал меня бить только года два назад, когда я с ним насмерть схватился из-за матери. Тогда-то он попортил мне ногу, я до сих пор немного прихрамываю.

В прошлом году 13 декабря мне выдали паспорт. А в этом я и не думал о дне рождения.

Первым мне неожиданно напомнил Васенька Меньшов, по дороге в школу.

— Стукнуло сегодня семнадцать? Полагается отметить. Выпьем вечерком. Приглашаешь?

— Приглашаю, — говорю. — Пей сам, за своё здоровье.

Очень он мне противен стал.

— Ах, какие мы теперь гордые. Не подходите, нам поручена швабра.

Хотел я ему всыпать. Потом решил не портить себе и так плохого настроения. А главное, откуда он о моём дне рождения узнал? Раньше-то не интересовался.

— Ладно, — говорит он. — У меня в портфеле десять пластиночек, возьми, что выручишь — пополам. Я тебе доверяю, главный механик.

Бывало, правда, продавал я его пластинки, нацарапанные на рентгеноплёнке, но не захотелось снова мараться.

— Ладно, — говорю, — продавай сам — вся выручка тебе. Можешь, если хочешь, и за моё здоровье выпить, а пока проваливай.

На этом и расстались. Но кто же всё-таки напомнил о моём дне рождения? Вскоре я узнал всё.

Началось с того, что нянечка тётя Валя заторопила: «Константин, тебя Фёдор Яковлевич спрашивал…» Она никогда не звала меня Кокой, а, всегда Константин, выговаривая имя по-своему, вроде Кистантин.

Я не пошёл по классам проверять репродукторы, а поднялся прямо в актовый зал.

В рубке гремел голос Фёдора Яковлевича. Увидев меня, он загудел:

— Почему без швабры и тряпки? Немедленно прибрать в рубке!

— Фёдор Яковлевич, разве вы не знаете? Мне не разрешают сюда. Меня же отсюда выгнали.

Тут подскочил Валерик.

— Иди, Костя, — зашептал он быстро.

Значит, можно?! Значит, пустили снова!

— И чтобы в твоё дежурство была хирургическая чистота, — раздался голос Фёдора Яковлевича.

Внизу у библиотеки я чуть не сшиб Сашу Коренькова. Саша потянул меня за руку и вложил в неё, я даже сначала не поверил, свой деревянный портсигар, приёмник, смонтированный на полупроводниках.

— Бери, — сказал он, — только не роняй, теперь он твой, совсем.

Я сунул портсигар в карман и сдавил ему руку. Никогда не подумал бы, что такие ребята есть среди семиклассников. А наверху, куда я примчался со шваброй и тряпкой, меня ждал ещё подарок.

Слава протянул кулёчек и сказал:

— Светлана сейчас выздоравливает и проходит под руководством тёти Нины курс кулинарных наук.

В кулёчке оказались пирожки, ещё тёплые. Даже Фёдор Яковлевич не отказался попробовать вместе со всеми.

— Смотри, Костя! — сказал он негромко. — Пусть этот год будет у тебя умнее, чем прошлый.

А Петька важно поднял правую руку:

— Бокал шампанского за именинника.

Я молчал. Мне так хотелось отблагодарить и Валерика, и Свету, и Петьку, и Славу, и, конечно, Фёдора Яковлевича, и вовсе незнакомую тётю Нину. Тут я вспомнил про дело. Фёдор Яковлевич знал, конечно, за что меня и Васеньку выгнали из рубки. Но он с первого же дня требовал не только от Саши, а почему-то и от меня, чтобы в классах каждое утро проверялись репродукторы. Я замечал, что «Ракету» очень хорошо слушают по субботам, — интересные передачи. Ну, спортсмены ещё по вторникам — Наташу. А в остальные дни бывали случаи, особенно перед контрольной, выключают радио и шумят — кто о чём — до звонка.

Мне и пришло в голову, что самые лучшие минуты у нас пропадают между первым и вторым звонком, когда ребята уже уселись, а учитель стоит в дверях с журналом под мышкой и ждёт второго звонка.

Три минуты — это очень много, если читать у микрофона: полторы странички печатного текста. И эти три минуты будут слушать в полной тишине.

Я и стал об этом говорить. Но меня прервали.

— Хорошо, хорошо! — сказал Слава, — приходи на летучку. Всё обсудим.

А Саша Кореньков выгнал всех из рубки.

— Начинаем. Замрите!

— По местам, — скомандовал Слава. — Валерик, к микрофону.

«Внимание! Внимание! Внимание! Сегодня 13 декабря. Передаём очередной выпуск «Ракеты»!»

…«Ракета»! Было время, я её ненавидел.

Можно ли драться в школе? Конечно, нет. Дерутся ли в школе? Конечно, да. И в школе, и во дворе. А из-за чего мальчишки дерутся? Этот вопрос нам, взрослым, далеко не просто выяснить. В самом деле, по крайней мере, трое из нас отметили появление в школе нескольких учеников с живописными отметинами на лице, именуемыми в просторечии «фонарями». Конечно, синяки и кровоподтеки различной формы заметил Кузьма Васильевич, начавший, как обычно, ровно в восемь своё путешествие по вестибюлю. Одним из первых в школу явился Слава — нос у него посинел и распух, под глазами большие коричневые круги. Отвечая на безмолвный вопрос директора, Слава, всегда страдавший от неумения врать, пробормотал что-то насчёт проклятой двери, которая вчера совершенно неожиданно встала на его пути. Через четверть часа появился Валерик с большой нашлёпкой из клейкого пластыря на лбу и вздувшейся щекой. Из-под наклейки в разные стороны исходило сияние с переходами от темно-синего к зелёному и жёлтому.