Людмила Матвеева - Мы в пятом классе

Пятый «В» с гамом вываливается из школьной двери. Тихо становится в раздевалке, и нянечка Галина Никодимовна вздыхает:

— Ушли. Перепонки чуть не лопнули, откуда такие голоса у людей берутся? От витаминов, наверное.

Таня совсем уже собралась выйти, но вдруг в тишине раздевалки она услышала тихий плач. Где-то, за висящими пальто и куртками, кто-то плакал горько и тоненько и, может быть, уже давно.

Таня вернулась, заглянула за пальто — никого. В другой угол посмотрела. А там, прижавшись к стене, укрывшись за вешалкой, сидел на корточках маленький мальчик и, закрыв ладошками лицо, тихо плакал. Плечи вздрагивали под синей стёганой курткой, и ладони были чумазые. Таня кинула портфель на пол и присела возле мальчишки.

Что можно сказать человеку, который плачет и спрятался, чтобы никто не видел его слёз? Который самолюбиво ушёл в угол и ни с кем не поделился своей бедой? Что можно сказать? Самое глупое говорить плачущему человеку: «Не плачь». Он бы и сам, наверное, не стал, если бы мог не плакать. А уж если так получилось, то почему, собственно, не плачь? Таня посидела некоторое время около мальчика, а он всё всхлипывал и подвывал тихонько и очень жалобно. Он не знал, что Таня здесь, рядом.

— Меня зовут Таня, — тихо сказала Таня, — а тебя?

Он убрал ладони от лица, повернулся к ней, зарёванный и сердитый, щёки в каких-то мраморных разводах.

— Не твоё дело. Пристаёт ещё.

Он утёрся рукавом и пошёл из раздевалки. А Таня нисколько не обиделась и пошла с ним.

Он шагал по улице, маленький мальчик, сердито смотрел перед собой, но Таня видела, что он посматривает и на неё, и в глазах у него была печаль, но было в них и любопытство.

— Ты в первом классе, — сказала Таня, — как ты думаешь, почему я догадалась?

— Делов-то. Меня вся школа знает.

— Такой уж ты знаменитый человек нашёлся.

Он вдруг перестал сердиться, вздохнул тяжко и прерывисто, как вздыхают маленькие дети после долгого плача.

— Не знаменитый, а трудный.

И вдруг добавил важно:

— Директор Лидия Ивановна сказала, что за всю педагогическую практику не встречала такого, как я, трудного.

— А что в тебе такого трудного? Человек как человек.

Он задумался. Действительно, вопрос не простой, особенно для того, кому всего семь лет.

— Трудный, и всё. Из-за дисциплины. У всех есть дисциплина, а у меня нет никакой дисциплины. Я сам не знаю почему. Я хочу у окна сидеть, а она говорит — пересядь. Я говорю — не хочу. А она говорит — выйди из класса, ты мне мешаешь работать. Я говорю — больше не буду. Она говорит — ты всегда обещаешь. Я говорю — в последний раз. А она говорит — было уже сто последних раз.

Он уже не вздыхал и не всхлипывал. Глаза весело блестели. Свои битвы с учительницей он переживал азартно, ему, видно, казалось, что правда на его стороне. Никакого раскаяния в его тоне не было.

— А чего же ты тогда расстроился? — спросила Таня осторожно.

Он вдруг остановился на полном ходу.

— Кто расстроился? Я расстроился? Ещё чего! Ты, может, думаешь, я ревел? Да я вообще никогда не реву в своей жизни. Мне хирург вывихнутую ногу дёрнул, я ни одной слезы не выронил. Хирург сказал — десантником будешь. Поняла?

— Поняла, — весело согласилась Таня.

Ну до чего симпатичный мальчишка. Таня никогда таких не видела. Маленький, он и есть маленький. О чём с ним говорить? Ничего он не поймёт. Так думала она до этой встречи. А откуда она знала их, маленьких? Да и какие они, маленькие? Вот перед ней человек — у него свои проблемы, свой характер, своя гордость, между прочим.

Он очень нравится Тане, этот мальчишка. С ним ей легко и просто, и хочется Тане ему помочь, защитить его, отогнать от него неприятности.

— Я вон там живу, около почты, — сказал он. — На нашей почте знаешь какие марки! Есть звери, есть спорт. А есть знаешь что? Космос! Закачаешься.

Космос нравился ему больше всего — это было ясно.

До почты было уже совсем близко, и Тане стало вдруг жалко, что сейчас он уйдёт. Так славно было идти с ним и разговаривать о чём угодно. Она не задавала ему лишних вопросов: это было бы неделикатно, да и чувствовала, что он ей не ответит. О чём он плакал в раздевалке? Почему его ругает учительница? Всё это, может быть, выяснится со временем. А пока никто уже не плачет, вот он шагает рядом с Таней своей независимой походкой, ушанка криво держится на его стриженой голове, варежки на тесёмках свисают из рукавов куртки, чтобы не потерялись. И снег садится на его шапку и на куртку.

Он махнул рукой и вошёл в высокую арку. На расстоянии он показался Тане очень маленьким. Большой дом, высоченная арка, а там, в глубине, идёт мальчик с пальчик, совсем затерялся. А он обернулся и крикнул:

— Меня Игорь зовут! Павликов моя фамилия! Слыхала, наверное?

— Слыхала, слыхала! До свидания, Игорь!

— Пока! Ещё увидимся!

Он скрылся во дворе, оттуда донёсся его звонкий голос:

— Эй! Костя! Я тоже буду с вами в хоккей! Дай мне клюшку! Дай, говорю! Не будь жадиной!

Таня постояла немного и пошла.

В этот день она познакомилась с человеком, которого шала вся школа. Во всяком случае, он сам был в этом уверен.

На перемене Таня стоит у окна, как всегда. Она смотрит на улицу и сама уговаривает себя, что ей это интересно.

Вот по улице идёт маленький мальчик и ест мороженое. Рукой в серой варежке он держит пачку мороженого, а ногой катит перед собой ледышку. Ледышка катится по тротуару далеко, потом останавливается, а мальчик не спеша доходит до неё и опять её толкает, и она опять катится далеко. И он при этом не забывает лизать своё мороженое.

Таня стоит и смотрит не отрываясь. Потому что, если смотреть на улицу, получается, что ты не скучаешь одна всю перемену, а занята своим серьёзным делом, своими важными мыслями и интересными наблюдениями. А это уж совсем другое дело — быть занятой своими мыслями. Это совсем не значит, что тебе не с кем поговорить, что тебе нечего делать. Все болтают, смеются, носятся, кричат. Пускай. У них свои дела, а у неё — свои. И ничуть она не хуже других.

А другие девочки обсуждают свои важные проблемы. За своей спиной Таня слышит разговор:

— Если ты будешь с ней водиться, я с тобой разговаривать не буду. Так и знай!

— Да что ты, Оля! Я с ней нисколько не вожусь. Один раз только и поговорила, она сама ко мне пристала.

— Пристала. Мало ли что. А ты с ней не говори, я же тебя просила. Она сплетница — это раз. Зачем она наврала, что я за Максимом бегаю? Разве я за ним бегаю?

— Нет, Оля, ты за ним не бегаешь нисколько, — с готовностью отвечает Оксана. — Но она не про тебя говорила, а про другую Олю — Горелову.