Людмила Матвеева - Ступеньки, нагретые солнцем

Но она говорит совсем другое:

— Клава! Опять твой Юрка людям голову пудрит! Наплёл детям про конный аттракцион, отец у него, видишь, в конном участвует! Надо же такую фантастику сочинить! Вот тип! А вы посторонитесь, не загораживайте проход людям.

«Людям». А они уже получаются не люди. И ещё получается, что если Тимка и Катя постоят немного в проходе, то кто-нибудь из тех, кто имеет голубые, совершенно законные билеты, не войдёт в цирк. Загорожена дорога, и обладатель билета повернётся и уйдёт домой. Напрасно она беспокоилась. Все проходили, слегка толкнув Тимку или Катю или их обоих понемногу.

Тимка медленно начал понимать, что Юра наврал ему. И надо, значит, уходить отсюда. Он бы всё объяснил Кате. И она бы, наверное, поняла. Он хочет посмотреть на неё. Сейчас он увидит, что она не сердится, догадалась, что он не виноват. Но Кати нет. Катя ушла. И Тимка стоит один возле билетёрши, которая, продолжая отрывать билеты, ворчит:

— Мать у него гардеробщица. Хорошая женщина, непьющая. Тянет его, паразита, одна, легко ли! А он учится на двойки. Да ещё выдумывает, всем врёт. То он дрессировщиком объявился. То про конный аттракцион выдумал. А отлупить некому — отца нет. Вот в чём и беда-то, отца нет… А его цирк с ума стряхнул, этого Юрку! Он из школы прямо сюда. И клетки чистит, и зверей кормит. Служащие, конечно, рады. Ему кто рубль, кто трёшку. Вот и набаловался.

Тимка вспомнил: «Сдачи не надо».

Гардеробщица Клава сказала из темноватой глубины:

— Слушай, Нина Николаевна, может, где посадим мальчишку, смотри, как расстроился. Пусть хоть на ступенечке посидит.

Тимка понял, что сейчас его пустят в цирк. Пахло зверем. А там, в самой глубине, уже гремела музыка и парадный, совершенно не похожий на обычный, голос произнёс раскатисто:

— Представление начинается! Конный аттракцион!

— Ладно, проходи, — сказала билетёрша, — только быстро.

Но Тимка быстро повернулся и выбежал на улицу.

Люба выходит во двор, ведёт варежкой по заснеженному забору — на заборе остаётся тёмный след, а варежка становится мокрой. Во дворе никого нет. До войны так тоже бывало — Люба во дворе, а больше никого нет. Но это получалось потому, что Любина мама считала: главное в жизни — свежий воздух, ребёнок должен побольше гулять. Мама выпроваживала Любу во двор в любую погоду. И Люба разгуливала одна, когда другие сидели дома: могли гулять, а могли и не гулять. Любе казалось, что они там, у себя дома, без конца читают интересные книги с красивыми цветшими картинками или играют в настольные игры. Настольные игры, всякие «летающие колпачки» и картонные аквариумы Люба не очень любила, но всё равно было несправедливо: кому-то играть, а кому-то бродить по пустому двору. И Люба сердилась на маму. Но мама была неумолимой:

«У нас сырая квартира, её сколько ни топи, всё равно стены плачут. Понимаешь ты это? Не понимаешь? Ну, гуляй и не рассуждай!»

Мама туго повязывала ей шарф и выталкивала за дверь.

Пустой двор. И все-таки до войны он никогда не был таким пустым. Можно было поднять голову и крикнуть:

«Рита! Выходи!»

И иногда Рита выхолила. Хотя она очень обидчивая и капризная, вдвоём гулять намного веселее. А если не выходила Рита, то выходила Валя или Славка. В конце концов кто-нибудь обязательно выходил во двор. Теперь во дворе пусто, все гуляют мало — некогда стало гулять. И не в чем. У Риты нет валенок, она из школы бегом домой. Валя стоит в магазине за селёдкой, Славка тоже куда-то ушёл.

Люба медленно идёт к воротам, садится на скамейку, смотрит вдоль улицы. Трамвай, обвешанный людьми, медленно поднимается в гору. От булочной давно не пахнет тёплым хлебом — хлеб раскупают вмиг, он и полежать в булочной не успеет.

Солнце холодное, оно садится за высокий дом, и сразу становится холоднее; значит, оно всё-таки грело. Вдруг Люба видит Юйту Соина. Юйта идёт прямо к ней; у него небольшой мешок на плече, завязаны уши шапки, а на макушке из шапки выдран клок и торчит вата. Юйта есть Юйта. Не зря мама говорит: «С Юйтой не разговаривай! Он тебя таким словам научит, которых хорошие дети до старости не знают».

Он подходит к скамейке и мирно садится рядом. Люба молчит. От этого Соина никогда не знаешь, чего ждать. Она бы с удовольствием ушла отсюда — он может ударить, обругать, толкнуть. С этим Юйтой лучше не связываться. С ним и мальчишки не связываются. Конечно, в сто раз лучше убраться отсюда, но стыдно, чтобы он видел, как она испугалась. И Люба, вся сжавшись, продолжает сидеть. Только отодвинулась потихоньку на край.

— Чего сидишь? — спрашивает он шепеляво. — Расселась…

— Так, сижу, — отвечает она, стараясь придать голосу беспечность. Сижу, мол, без всякой цели, такой я независимый человек. И ни на чём особенно не настаиваю. Могу сидеть, могу и уйти, если найдёт на меня такое настроение. Я вольная птица. И если уйду сейчас, то, не потому, что кого-то боюсь, а просто такое будет моё желание.

— Чего боишься? Кто тебя тронет? Кому ты нужна?

— Я и не боюсь. Чего мне бояться?

— Боится. Совсем очумела!

— Да не боюсь я! Подумаешь какой!

— Ладно, не ори. Я на фронт ухожу.

— Ты? Юйта, правда?

— А что? Очень даже правда.

Вот это да! Юйта на фронт. Других парней берут — всё понятно. Они парни как парни, в школе учились, на работе работали. А Юйта? Ну как же так? Его все боялись. Не только потому, что он сильный и злой. Он странный. Он непонятный. Такая тёмная сила двора — Юйта Соин. Так она привыкла считать, так все привыкли считать и взрослые, и управдом Мазникер, и соседка Устинья Ивановна.

Мама говорила:

«К Соину не подходи!»

Устинья Ивановна говорила:

«Пойду бельё посушу, пока Соина нет, а то этот бандит, только отвернись, пододеяльник сворует».

Зачем неумытому Соину её стираный, подсинённый пододеяльник, было непонятно, но Люба верила: может и украсть.

— Повестку прислали вчера — с вещами. — Он потряс тощим мешком. Какие у Соина вещи? Он и до войны всегда в рваном ходил.

Люба молча смотрела на него. А он поднялся со скамейки и вдруг протянул ей руку:

— Прощай, пойду.

И она пожала корявую большую руку. А потом стояла и смотрела, как он шёл по тёмной улице. У него была походка Юйты Соина, и спина Юйты Соина, и шапка с выдранным клоком ваты — но это был уже не тот Юйта. Он уходил на войну.

Тимка чуть не каждый день стучится в дверь зелёного домика. Но там никто не отзывается. Не идёт дым из трубы, не пробивается свет сквозь ставни. Тихий пустой домик. Домик, в котором никто не живет. Таинственный человек Евдокия Павловна куда-то исчезла. Тимка стал забывать о ней, о её большой комнате со старым бархатным диваном, примятым самоваром-рыцарем, с картиной, на которой была нарисована большая белая птица. С жёлтыми чашками, на которых были нарисованы красные бабочки. И сама Евдокия Павловна в своём платье в белый горошек, закутанная в платок, тоже стала уходить из памяти. И её громкий грубый голос, и весёлые тёмные глаза Тимка вспоминал все реже и реже. Потому что жизнь полна разных впечатлений, они вытесняют друг друга. Откуда пришла Евдокия Павловна, Тимка не знал. Куда она ушла, он тоже не знал. Не понимал её странной поговорки: «Двум медведям в одной берлоге не жить».