Януш Домагалик - Принцесса и мальчишки

Богдан сидел, опустив голову на сложенные на столе руки. Может, спал?

Я пил давно остывший чай.

Старик, с тех пор как ушел Анджей, как будто не замечал нас, хлопотал около больной. Даже чай поставил на стол молча. Он тихо переговаривался с девушкой, но я старался не слушать, о чем они говорят. Много бы я дал, чтобы оказаться на месте Анджея, где бы он сейчас ни был. Я ему завидовал. На Яцека с Богданом смотреть не мог. Да и на себя тоже, благо что зеркала передо мной не было.

Вдруг Яцек вскочил и прилип к стеклу.

Я прислушался. Со стороны гор отчетливо приближался гул мотора.

— Машина, — пробормотал Яцек, — почему с той стороны?..

— Может, другая дорога есть, через лес?

— Нас, наверно, ищут, — испугался Яцек.

— Этого только не хватало! — Богдан поднял голову. — Входят и спрашивают: «Где Анджей?» Что скажем?..

Машина приближалась, уже был виден свет фар. Она крутилась среди деревьев и наконец выехала на поляну.

Девушка села на кровати, быстро поправила волосы, как будто сейчас это было самое важное, разгладила одеяло. Старик заспешил в сени.

В комнату ворвался холодный свежий воздух. Быстрым шагом вошел молодой офицер. Мы вздохнули с облегчением — не за нами.

— Едем в больницу, — сказал лейтенант, — там все уже готово, мы звонили с заставы. К вам я утром заеду, — повернулся он к старику. И нам: — Помогите…

Павлицкий стоял ближе всех, он вместе с лейтенантом завернул Ядзю в одеяло. К ним подскочил Богдан. Втроем они подняли девушку, вынесли из дома и уложили в машину.

В дверях появился Анджей. Одежда на нем была совершенно мокрая — стояла колом.

— Здорово мне помог, — сказал он, возвращая мне фонарь. И ни слова больше.

Я взял со стола планшет.

— Идем в лагерь?

— Нет. С заставы послали солдата — сказать, чтобы не беспокоились. Едем в город.

— Молодец, что на заставу пошел, она поближе… — Старик суетился около Анджея. — А мы тут горевали… Но я-то знал, что не струсишь…

Анджей усмехнулся:

— Неизвестно… Мог бы и вернуться… Чувствую, что кружу на одном месте, а как выбраться — не знаю. Решил к границе идти, фонарем начал сигналить… Быстро меня нашли — и на заставу…

— Ребята! Побыстрей! — крикнул со двора лейтенант. — Одеяло еще захватите.

Ехали долго, лейтенант вел «газик» осторожно, только на шоссе прибавил скорость. Промелькнули знакомые автобусные остановки, въехали в город. Все молчали. Когда подъезжали к больнице, я вспомнил, что кончилось последнее лагерное лето. Каникулы позади.

Из больницы поехали в милицию. Там мы переночевали и дождались наших.

Утром, перед тем как отвезти нас на вокзал, лейтенант позвонил в больницу и узнал, что больную прооперировали и ей лучше.

А на перроне сказал:

— Считайте, спасли вы ее. Врач говорит, еще немножко — и поздно было бы…

Я был такой хиляк, что настоящего моего имени в школе никто и не помнил. Сперва меня прозвали Жердь, но это как-то не привилось. Потом почему-то Веником стали звать. Тоже не привилось. И наконец пристало ко мне прозвище. На горе мне пристало.

— Осторожней! До чего же рук и ног у тебя много, не пройти! Ну чего уставился? Паук противный!

Это сказала как-то на переменке Анка Сохацкая. Потом она небось и сама о том забыла, да и никто не помнил — какая разница, кто первый меня так прозвал! Но я-то помнил.

Паук, и всё тут. В недобрый час свалился на меня «паук» этот проклятый, не соскользнул — вцепился да и повис на мне. Даже наедине с собой я помнил, что двое нас: я и он, Паук.

Вроде бы и понимал — из-за такой ерунды не стоит огорчаться, но одно дело понимать и совсем другое — не огорчаться. Втемяшилось мне в голову, что Паук — это тот «я», каким меня видят и знают окружающие, а есть другой «я» — каким я сам себя вижу и ощущаю. Кто же из них настоящий?

Я не девчонка, чтобы перед зеркалом выстаивать, слезы лить и страдать от того, что у меня руки и ноги длиннющие и сам я тощ, как телеграфный столб. Это позже стало меня мучить, когда приглянулась мне Эва Винклер, а я ей, разумеется, нет. Но главное было в другом. Я, Паук, постепенно утвердился в мысли, будто я вообще не такой, как все, будто я хуже всех.

— Паук! В мяч пойдешь играть?

— Нет. Времени нет.

Было у меня и время и желание, а вот не пошел. Вдруг гол не сумею забить? Или проиграют из-за меня? Разозлятся ведь: «И кому это в голову пришло растяпу Паука включить в команду?»

— Паук! Может, прочтешь стих на торжественном вечере? Ты ж его вызубрил… А?

— Нет. Горло у меня болит, не могу.

Я мог, конечно. Но боялся выступать перед всей школой. Ведь в случае неудачи обязательно скажут: «Чего от него ждать? Паук он и есть Паук».

Постепенно все меня стали игнорировать. Однажды в классе собирали на билеты в кино и кто-то буркнул:

— Паука вообще не спрашивайте: как пить дать, скажет, что ему надо собаку в доме сторожить или что он ногу себе натер.

Так я и не пошел с классом в кино. Никто меня не уговаривал, да и сам я не хотел. Все больше отдалялся я от одноклассников, никому не был нужен — зачем? А потом свыкся с этой мыслью и в конце концов тоже перестал в ком бы то ни было нуждаться.

Удивил меня как-то Викарек. Однажды после уроков он вдруг совершенно серьезно обратился ко мне:

— Паук… Как бы это сказать… Мы можем взять тебя к себе, если хочешь. Ты, правда, мало на что годен, но у нас всего один мальчишеский отряд, остальные девчонки… Запишись к нам, а?

— Куда это к «вам»? — подозрительно спросил я.

— В харцерскую дружину.

Ясное дело. Ишь серьезным прикидывается — поиздеваться решил. Нет уж, меня не проведешь.

— Неинтересно мне это, — сказал я.

— Что ж, а я задумал было отряд паучков сколотить. Нет так нет. Эх ты, недотепа! — бросил он презрительно.

Злосчастное это прозвище, в общем даже не оскорбительное, стало как бы заколдованным порогом, за которым началась для меня злая година: я вдолбил себе в голову, что я — никто, полное ничтожество. Анки Сохацкой я не замечал в течение двух или трех лет, она как бы не существовала вовсе. У меня и в мыслях не было как-то отомстить ей. Зачем? Она и не поняла бы, за что я, собственно, пытаюсь отыграться.

И вообще на девочек я не обращал внимания. Только к концу седьмого класса обнаружил вдруг, что они делятся на красивых и никаких — тех, кто ничем почти не отличается от мальчишек. Красивой была только Эва Винклер, никакими — все прочие. Эва была на редкость хороша собой, и не я первый это заметил. Восьмиклассники и лицеисты давно об этом знали. Я часто встречал ее со старшеклассниками в парке, у кино. Ни с кем из наших мальчишек Эва не дружила, кроме Анджея Косинского. Все остальные казались ей сопляками. А Косинский в самом деле был старше всех, поскольку два года просидел в шестом классе.