Александр Власов - Верхний этаж

— Трусоват ты малость, — произнес он. — Мог бы и сам мне во всем признаться, а не посылать Зою, как парламентера, для переговоров со мной.

Олег потупился, а мастер с необидной стариковской прямотой неожиданно спросил:

— Полюбили друг друга?.. Можешь не отвечать — я по Зое все увидел. Ну и любите себе на здоровье. Дело молодое, расчудесное! И она девица достойная!.. А про тебя все-таки скажу — рано ты уподобился заезженной пластинке! Слышал такую?.. Проиграет одну борозду, икнет и снова то же самое наяривает. Ты же не пластинка, а человек! Ты год из своей жизни вычеркнул, а лет этих не так уж много нам отпущено, чтоб разбрасываться ими не считая!.. И себе ущерб, и государству накладно!.. Надо тебе этот год наверстать!

— Как? — со вздохом спросил Олег. — Мы уж с Зоей думали…

— Ты мне честно скажи — в университет очень тебе хочется?.. Не юли! Отвечай прямо!

— Если б без экзаменов… Если б сразу зачислили… — промямлил Олег. — Может, и пошел бы туда… Или в педагогический…

— Где Зоя учится? — догадался Никита Савельевич. — Тогда я тебе так скажу — никуда тебя по-настоящему не тянет! Оставайся-ка тут, выбирай специальность, душу в нее вложи, а мы подумаем, как вернуть тебе год, который ты потерял по глупости… Рабочая аспирантура у нас намечается. Будем готовить специалистов экстракласса! — Мастер посуровел и закончил почти официально: — Ничего тебе не обещаю и ответа от тебя сейчас не требую. Поразмышляй до конца первого полугодия — такой тебе срок отводит училище… А там либо отчислим, либо зубами вгрызайся в специальность, до самой сути доходи!..

Двое в комнате номер семь плохо спали в ту ночь. С боку на бок ворочался Семен. Побродив по вечернему городу несколько часов, он надеялся, что устанет и ночью заснет, но сон так и не пришел к нему. И Олег после разговора с Никитой Савельевичем тоже никак не мог забыться. Оба встали утром невыспавшиеся, хмурые. Но у Олега настроение резко улучшилось, как только он перед первым уроком увидел Зою. Увидел издали и мельком — в другом конце коридора она открывала дверь комнаты комитета комсомола и не знала, что он смотрит на нее. Этого короткого взгляда Олегу было достаточно для того, чтобы почувствовать прилив радостной бодрости. А Семену еще предстоял длинный мучительный день. Заседание суда было назначено на пять часов.

Все в группе Никиты Савельевича хотели присутствовать на разборе дела, и Петька разрешил тем, кто входил в его бригаду, не работать после занятий. Ребята договорились в половине пятого встретиться в вестибюле и вместе с Семеном отправиться в суд. Лишь Борис ушел из училища сразу после обеда. Он собирался приехать в суд прямо оттуда — из старой часовенки, объявленной памятником архитектуры и взятой под охрану государства.

Оля, конечно, была с ним. В последнее время их часто видели вдвоем. Пропустив ее вперед, Борис, как всегда, неуклюже полез в трамвай и, зацепившись ногой за ступеньку, чуть не упал. Оля успела подставить ему руку и недовольно проговорила:

— Тебе никакая акробатика не помогает!

— Ага, — согласился Борис, грузно усаживаясь рядом с ней.

— Что ж, мне вечно тебя подстраховывать? — возмутилась она.

— Ага, — кивнул он головой.

— Вечно? — переспросила она многозначительно.

— Ага, — ответил он.

— Ты хоть понимаешь, что это значит — вечно? — рассердилась она.

— Долго, — коротко разъяснил он.

— Не долго, а всегда!

— Ну, всегда, — опять согласился он.

— И ты хотел бы?

— А чего — не спорю, — раздобрился он на целую фразу.

Оля испытующе заглянула сбоку в его лицо.

— А не надоем?

— Не-а, — невозмутимо ответил он.

Это было их первое такое длительное и очень важное выяснение взаимоотношений. И оно, вероятно, вполне устроило обоих, потому что оба замолчали и Оля тихонько приткнулась плечом к его плечу. Так они и доехали до нужной остановки.

Часовенка снаружи была загорожена и заставлена строительными лесами и помостами. Внутри горели многосвечовые лампы. Две женщины-реставраторы сидели на низких скамеечках около стены, возле которой возвышалась груда маленьких и побольше плиток обвалившейся штукатурки. Женщины осторожно брали их по одной и скальпелем отделяли верхние слои от основного — первого, на котором была обнаружена древняя роспись. Художники определили, что это не мазня бесталанного богомаза, а работа большого мастера. Потому и решили попытаться восстановить настенную роспись, отставшую от кирпича и рухнувшую вниз вместе с более поздними слоями мела и штукатурки. Работа адская, требующая не только величайшего терпения и знаний древнерусской живописи, но и исступленной любви к профессии реставратора.

Каждый очищенный от поздних наслоений кусочек штукатурки тщательно осматривали и, если замечали на нем следы краски, переносили на фанеру, прикрытую от пыли полотном. Там уже лежали первые находки, и кто-то из реставраторов пробовал сложить из них осмысленную картину. Пока получалось что-то похожее на глубокую голубизну неба, пронизанного яркими лучами солнца. Но эту схожесть можно было уловить лишь основательно пофантазировав, потому что большинства кусков не хватало — вместо них желтела фанера.

Оля принесла третью скамеечку и подсела к женщинам, а Борис устроился около кучи штукатурки, по-восточному поджав под себя ноги. И словно подменили парня — куда только девалась его угловатая неуклюжесть! Он брал обломки штукатурки так, что ни один другой кусочек не сдвигался с места. И скальпелем он действовал с осторожностью хирурга, оперирующего на бьющемся сердце.

Сначала ни Оле, ни Борису не везло — попадались обоим куски без следов краски. А женщины уже несколько раз с охотничьим азартом восклицали:

— Есть!

Остальные немедленно прекращали работу и подходили к той, которой посчастливилось обнаружить кусочек с краской. Не дыша, всматривались в небесную голубизну, ничуть не поблекшую от времени. Все это были кусочки того же неба. Находку торжественно переносили под полотно на фанеру и снова усаживались вокруг кучи штукатурки. Работали молча, увлеченно. Не рылись, выбирая плитки покрупнее, а брали те, что оказывались наверху.

Только Оля один раз тайком нарушила это правило. Убедившись, что ей опять попался пустой кусочек, она отложила его в кучу отработанных отходов и увидела, что пришла очередь брать довольно крупную четырехугольную плитку — сантиметра три на четыре. Прежде чем взять ее, она взглянула на Бориса. Тот заканчивал проверку очередного пустого куска. И она потихоньку вытащила из-под большой плитки другую — маленькую, а верхнюю оставила Борису.

Он взял ее, повернул к себе кромкой и сразу заметил тонкую, как ниточка, прослойку краски. Он не закричал от радости, даже вида не подал. Так же осторожно, не спеша, как раньше, он отделил один поздний слой, потом второй, а когда снял последний, из ладони глянул ему в лицо живой человеческий глаз. В нем не было ничего от стандартного ока иконных святых.