Станислав Рудольф - Птицы меня не обгонят

— Никак не найду кетчуп. Ты его не видал? Если не найду, не будет макарон по-милански, и нам останется только глотать слюнки.

Я немедленно кинулся на поиски. Кетчуп, естественно, стоял в шкафу, там, где ему и положено стоять и где он стоит сроду. Значит, на ужин будет мое любимое блюдо. Бабушка никак не могла понять, как это она не заметила бутылки, а я и не пытался ей объяснить этого загадочного явления.

— Мама когда придет? — спросил я.

Бабушка поглядела на часы и сказала, что, наверное, через час. Значит, в полседьмого. В шесть кончается дежурство в больнице, и, если ее никто не задержит, она придет вовремя. И приготовит такой соус, как я люблю. Мама точно знает, сколько надо кусков сахара, сколько зубчиков чесноку, а соли — всего щепотку!

Бабушка к этому вполне равнодушна. Когда она стряпает, то все равно думает о своих кроссвордах.

Она разгадала их не меньше тысячи и каждый послала в редакцию газеты. Верит, что выиграет книжку, самописку или электросбивалку. Пока ее усилия еще не увенчались успехом. Но я должен признать, что она проявляет завидное упорство.

Бабушка принялась крошить лук, и вдруг ее охватило желание поговорить со мной. Да только мои мысли были далеко. Я притащил из спальни футляр со скрипкой и папку с нотами, где спрятано два листа с «Tesoro mio». Удивительное произведение, переписанное много лет назад моим учителем. Нежное, бархатное, оно сверкает, словно кристалл сурьмы, и захлестывает меня всего целиком. С первых же тактов передо мной появляется лицо девочки из нашего класса, но я стесняюсь произнести ее имя… Я играю, и мне не страшны три си-бемоль, когда я повторяю трио, и в третьей позиции стараюсь, чтоб прикосновение моих пальцев к струнам было совсем невесомым.

Бабушке моя музыка не мешает. Что «Tesoro mio», что «Марш гладиаторов» — ей все равно; широким ножом она крошит лук и сбрасывает его на сковородку, где уже шипит жир, открывает холодильник и достает кусок говядины, швыряет его на доску и тут же режет на кусочки, сопровождая каждое свое движение невообразимым шумом. Что ей до меня, что ей до волшебного произведения «Tesoro mio»! Она молчит и лишь иногда ополаскивает руки и нагибается к столу, чтоб заполнить еще несколько квадратиков незаконченного кроссворда, и снова возвращается к плите, чтоб взглянуть на кипящий соус.

Я опять и опять играю «Tesoro mio»; каждый раз мне приходит в голову куча всякой всячины, и чем больше я хочу сосредоточить свои мысли на чем-то одном, тем больше они разбегаются. Кончается тем, что я не могу даже вызвать в памяти Иткино лицо.

Макароны по-милански никуда не годятся; вкус такой, словно кто-то смешал банку огурцов с литром натурального пчелиного меда и все это залил основательно пригоревшим говяжьим бульоном. Но зато мы угадали канадского певца из пяти букв и марку шампуня для ванны.

Я съел ломоть хлеба с салом. Я не виню бабушку. Она ждала ровно до половины седьмого. Но мама не пришла, и бабушка сама добавила в соус все специи, а я не успел ей в этом помешать.

Мама появилась в кухне что-то вскоре после восьми, слегка запыхавшаяся, потому что бежала вверх по лестнице.

— Привет, — сказала она нам обоим и принялась поспешно раздеваться.

Бабушка кинула на нее взгляд исподлобья.

— Где тебя носило, скажи на милость? — накинулась она на нее, как на девчонку.

— Разве я должна перед тобой отчитываться?

— Этого от тебя не требуют, но если ты говоришь, что придешь в половине седьмого, так приходи вовремя. Мальчишка из-за тебя ничего не ел!

Мама на меня заботливо поглядела. Она, конечно, решила, что от голода я едва держусь на ногах. Я махнул рукой, чтоб ее успокоить.

— Ты ведь любишь жаркое по-милански! — извиняясь, сказала она.

— По-милански — люблю, — подтвердил я, — но только если его готовишь ты.

Она улыбнулась.

— Я сегодня не могла…

Мама подошла к плите и с любопытством подняла крышку, которая закрывала кастрюлю с бабушкиным произведением. Кончиком языка она лизнула половник и поморщилась.

— Ну, Гонза, я тебя понимаю… — промолвила она тихо, скорее для себя.

Но бабушка хорошо расслышала ее слова. Она оскорбленно швырнула ножницы в коробку с рукодельем и скинула с коленей мои лыжные штаны, которые уже не менее часа безуспешно пыталась залатать.

— Тогда стряпай сама, Миленка! И о мальчике сама заботься.

— Имею я хоть немножко права на личную жизнь? — заметила мама.

Она зажгла плиту и поставила кружку с водой. Варить кофе.

— Что ты имеешь в виду? — Бабушка слегка прищурила глаза и с шумом втянула воздух.

Я знаю, что сейчас последует: начнется оценка маминой жизни. Жизнь мама, оказывается, проиграла. Так, по крайней мере, считает бабушка и без устали повторяет. Сколько раз я это слышал! А в чем, собственно, дело? В том, что нас только трое? Мама, я и бабушка?

Мое предсказание оказалось точным. Я за это время успел умыться и надеть пижаму. Бабушкиного выступления вполне хватило на все это время. Мне кажется, что и мама не слишком обращает внимание на ее нотации. И даже не пытается возражать. В тот момент, когда бабушка поставила точку на своей бесконечно длинной фразе, мама холодно сообщила нам:

— Послезавтра к нам придет Владимир!

И моему хорошему настроению тут же пришел конец.

Последние два урока у нас был труд. Мы проливали пот на бесконечных грядах моркови. Я незаметно нагнулся к Воржишеку, который потихоньку выдергивал сорняк вместе с морковкой.

— Принес?

Он мгновенно понял меня.

— Ты про фотографии? Пока еще нет, но мне обещали… — Он хотел что-то добавить, но Милда вдруг глянул на часы и воскликнул:

— Уже двенадцать!

— Давно прошло… Шабаш! — сказал Венда Вотыпка и вытянул руку с часами по направлению к учителю Дивишеку: — Двенадцать и три минуты.

Дивишек ему ответил, что плевел является для растений врагом номер один и что он может спокойно продолжать работу, ибо и в математике не сильно преуспевает.

Я глянул на циферблат своих часов. Большая стрелка уже перекрыла маленькую.

— Через минуту будет двенадцать… — прогудел я.

Малыш Златник сунулся в карман и достал оттуда огромные старомодные часы-луковицу. Он поднял их высоко над головой, и все увидали, что его допотопные часы показывают двенадцать и семь минут.

Мы тут же пошли умываться.

Краны мы отвернули вовсю и стали спорить, чьи часы самые точные.

Милда заявил, что по его часам проверяет свои часы пан Врзал — машинист, который водит поезда до самого Хлумце над Цидлиной.

Венда Вотыпка, который не только мылся сам, но и мыл в умывальнике свои ботинки, тоже утверждал, что у него часы швейцарские и потому ни о какой неточности не может быть и речи.