Владислав Крапивин - Дагги-Тиц

Репетиции «полного состава» ожидались позднее, на школьной сцене. А пока, в комнате, начали пробовать финал — с Мухой, Пауком и Комаром.

Конечно, сперва Инки окостенел — ни рукой махнуть, ни ногой дрыгнуть. А простенькие слова — «Я злодея победил?… Я тебя освободил?…» — застряли в горле, как пластмассовые ежики. И какой уж там бой с Пауком! Не брякнуться бы в обморок…

— Инки, проснись… — жалобным полушепотом сказала Полянка.

— Ты же вон как здорово воевал на болоте! — шумно напомнила Зоя (лучше бы не напоминала!).

А близнец Славик посоветовал близнецу Ромке:

— Пни ему по копчику, он сразу станет раскованный…

Тогда Инки разозлился. На Славика и на себя. Но досталось Пауку — то есть запрятанному в картонный, оклеенный клочкастой шерстью и увенчанный многоглазой башкой ящик Юрасику. Тот еле успевал отмахиваться конечностями (четырьмя своими и четырьмя протезными). Инки, сцепив зубы, несколько раз крутанулся перед чудовищем, упал на колено, уходя от встречного замаха паучьей лапы, потом вытянулся в струнку и снес широкой линейкой голову злодея — она была склеена из толстой бумаги и держалась на такой же бумажной шейке.

Юрась заверещал «спасите!», выпрыгнул из туловища-скафандра и удрал на кухню. Там он был пойман за тем, что поспешно глотал похищенный из холодильника яблочный сок.

— Балда! Ангину захотел? — Зоя шлепнула его Инкиной линейкой. А Инки показала большой палец. Молодец, мол…

Инки опять начал увязать в густой стыдливости, но тут Зоя велела снова идти в комнату. Расселись, и она уже вслух сказала:

— Инки молодец. — (А Полянка тепло дышала рядом.)

— Ага, он молодец, — облизываясь, подтвердил Юрась. — Освободил меня от «Комариной» роли. Мне Паучище в сто раз больше нравится.

Глазастый Никитка поерзал на ковре и тоном заговорщика попросил:

— Зой, споем «Пароходика»…

Зоя быстро потянулась назад, сняла висевшую над диваном гитару. Взяла аккорд. И все (кроме Инки, конечно) разом запели:

Вроде бы забавная была песенка, дурашливые слова. Но Инки показалось, что поют ее чересчур серьезно. Если и было на лицах веселье, то… и оно какое-то серьезное. Старательное. А может быть, это лишь чудилось. Он, Инки, был новичок в компании и, конечно, многого не знал, не понимал… Полянка пела потише остальных и поглядывала на Инки. Словно хотела спросить: «Ну, как тебе здесь?» А было неплохо. Не так уж часто он видел, чтобы столько людей вместе и все друг к дружке — по-доброму, хотя и разные. А главное, что рядом была Полянка…

Трудно поверить, что за неделю можно подготовить спектакль. Пусть маленький, для школьной сцены, однако все же целое представление .

Впрочем, это лишь Инки казалось, что — за неделю. На самом деле возились немало, с лета: костюмы готовили, с малышами репетировали. Но Инки-то пришлось осваивать роль всего за семь дней! И ему чудилось, что все произошло стремительно. Он не успел еще оглядеться в новой школе, а тут — будьте добры, премьера!

За два дня до нее Инки совсем перестал бояться. Не стеснялся уже ни взглядов со стороны, ни своего комарино-гусарского костюма с прозрачными крылышками и жестяными шпорами на кроссовках. Даже когда репетировали в школьном зале и набивалось туда немало постороннего народа, Инки не ощущал прежней скованности. Он обязан был спасти Муху (Цокотуху? Дагги-Тиц?). Избавить от беды Полянку. И он знал, что избавит. Когда колченогий нескладный Паучище зловещими движениями накидывал на Полянку волейбольную сетку, тянул к жертве черные суставчатые лапы, разгневанного Инки будто пружина выбрасывала из-за кулис. Он вскидывал деревянный, покрытый серебрянкой клинок. И начинал боевой танец, который придумывал на ходу. С разворотами, взмахами и выпадами он приближался к оторопевшему Пауку (тот вразнобой махал растопыренными конечностями и ресницами из черных спичек). «Ну, держись!»

Р-раз!..

И на премьере все шло, как задумано. Детсадовские «букашки» спели свои песенки, сплясали танцы, помогли Полянке водрузить посреди сцены большущий самовар (настоящий, начищенный). Под такую вот песенку:

…Инки отвоевался как надо! И бумажная голова, дергая ресницами-гребешками, под шумные хлопки зрителей полетела на доски сцены. Щуплый Юрасик — в соломенном парике, в куцых портках из мешковины, в маленьких лаптях и залатанной рубашке — выскочил из картонного короба и завопил:

— Ай! Не надо, я это понарошку! Я больше не буду!

Инки хлопнул его шпагой по мешковине, и бывший Паук вприпрыжку удрал за декорацию с намалеванными подсолнухами. Инки ловко перебросил оружие в левую руку. Развернулся к Мухе. Сдернул с Полянки сеть. Полянка… она смотрела, будто он и правда спас ее от гибели.

— Я злодея победил? — сказал Инки и почуял, что на него вдруг валятся ватными мешками прежние стыд и робость. И голос, кажется, стал сиплым. Он кашлянул и с перепугу спросил тонко-звонко: — Я тебя освободил?

— Победил… Освободил… — Полянка старательно кивала. Видимо, поняла, что с Инки творится неладное, и показывала изо всех сил: говори дальше, не бойся!

А он боялся! Обмяк. Сказать Полянке «А теперь, душа-девица, на тебе хочу жениться!» было немыслимо. На репетициях говорил тыщу раз — и хоть бы хны, а тут, при полном зале… Будто он по правде должен признаться Полянке в любви…

Инки зажмурился. Согнул одеревенелую руку (в которой шпага), рукавом футболки вытер под носом. Выговорил с ощущением, что сейчас провалится под сцену:

— Я… это… теперь… давай поженимся, ладно?

…И были шум, смех, шквал хлопков, заключительная пляска обрадованных «букашек», и Полянка держала его за руку и шепотом говорила «кланяйся», и он кланялся, будто ему перебили поясницу. И вертелось в голове: «Второй раз выступаю с ней, и второй раз скандал… Она теперь наплюет на меня…»