Михаил Штительман - Повесть о детстве

Закрыв глаза и покачивая головой, он прочитал нараспев какое-то стихотворение на чужом, непонятном языке.

— Не правда ли, господа, прекрасно?

Гозман смущенно молчал. Магазаник строго посмотрел на Нюню, он считал: раз сын в гимназии изучает латынь и бормочет что-то про Цезаря и Вергилия, то уже сейчас он должен все понять. Но Нюня не слышал певучих стихов. Вылупив глаза, он с завистью уставился в блестящие ботфорты офицера. «Это вам не штиблеты с ушками!» — тоскливо думал Нюня.

В это время в зал вошел адъютант и, взявши под козырек, обратился к офицеру.

— Простите, господа, — сказал Магнус, бросая салфетку на стол. — Маленькое распоряжение…

Он выслушал адъютанта и, подняв палец, отдал приказание.

…Господин адъютант передал ожидавшим его на крыльце солдатам, что им дается двенадцать часов для исполнения приказа. Но… строжайшее предупреждение: соблюдать совершенную тишину и порядок. Ни одного выстрела! Должно быть тихо! Господин офицер семнадцать дней не спал…

…В семь часов утра, когда Магазаник от лица населения приветствовал офицера великой армии, Сема, бабушка, дед, Доля, Шера, Пейся, его братья, отец и беременная мать поспешно спускались по широким черным ступеням в погреб. Ноги боялись темноты. Было уныло и сумрачно. Пахло кислой капустой и сырой могильной землей. Но выбирать не приходилось. Лучше побыть в этой яме день, чем в другую лечь навсегда.

Все молчали. Сема сидел на верхней ступени и прислушивался, приложив ухо к двери. Спасшись от смерти, он теперь чувствовал себя смелым и готовым на все. Беременная мать Пейси лежала внизу на земле и, сжав губы, морщилась от боли. Стонать ей нельзя было. Пейся молча беседовал с Шерой, объясняясь знаками, понятными лишь ему одному. Доля сидел на кадушке с угрюмым, сосредоточенным лицом.

— Идут? Ты видишь что-нибудь? — шепотом спрашивала бабушка у Семы.

— Нет, — кивал он головой, — ничего не вижу.

— Тогда сойди сюда, — звала его бабушка. — Может быть, там дует?

Пейся тихонько придвинулся к Шере и зашептал:

— Я видел офицера, когда он въезжал на мост. У него такие волосы, как будто их корова прилизала языком.

— Я тоже видела. Только он был в фуражке.

— Ну и что ж? — удивился Пейся. — А при мне он снял фуражку и вытер пот.

— Может быть, — уклончиво ответила Шера и подползла к матери Пейси: — Вам плохо? Вы лежите на голой земле?.. Пейся! Дай маме свою куртку… Вот так. Теперь лучше?

— Лучше, — улыбнулась жена Шлемы и схватилась за живот: — Колет! То здесь, то там.

— А вы попробуйте заснуть.

— Ой, не могу. — Она внимательно посмотрела на Шеру: — Ты такая нежная!

— Тсс! — сердито махнул рукой Сема. — Пусть будет тихо.

Все замолчали, настороженно прислушиваясь и ожидая неизвестного. Кто-то лениво прошелся по двору и, остановившись у погреба, начал кашлять. Потом опять все стало тихо, и Сема с еще большим волнением вслушивался в тишину. «Может быть, и не грабят вовсе, — подумал он. — Все-таки Европа… А вдруг они уже ушли, и мы сидим здесь, как дураки». Но в это время донесся ровный, кованый и тяжелый шаг солдат. Куда они идут? Опять в погребе перестали дышать и с тревогой смотрели на измученное лицо жены мясника. «Молчи! — словно просили ее все. — Вытерпи и помолчи!» Она закусила нижнюю губу и, повернув голову, уткнулась лицом в холодную, сырую землю. Бабушка тихонько подползла к беременной и, сняв с шеи вязаный платок, бережно укутала ее озябшие ноги. Шлема с тревогой смотрел на жену. Такое горе, такое несчастье!

— Сура, — спросил он, — почему ты молчишь?

Она повернула к нему свои усталые глаза, и рука ее потянулась к пиджаку мужа. Слабые пальцы не слушались ее, она пошарила по пуговицам и, тяжело вздохнув, прошептала:

— Застегнись, Шлема… Ты простудишься. И где Наумчик? Возьми его на руки. Он замерзнет здесь!

Пейся, отвернувшись, вытер слезы и принялся осматривать погреб. Какие-то ржавые кастрюльки, черные котелки и пустые рассохшиеся бочки. Никакого толку, хоть бы одна дыня завалялась! «Но почему вдруг дыня? — спросил себя Пейся, облизывая языком губы и вспоминая мамино кисло-сладкое жаркое. — Ох, не скоро еще обед!»

Сема осторожно спустился со ступенек и, переступая через чужие ноги и тела, отвел Пейсю в сторону:

— Что ты здесь ищешь? Клад?

— Нет, просто так.

— А-а, — протянул Сема. — А я думал: ты уже нашел золото. Ты помнишь тот монастырь в городе? Так от него тянется через реку подземный ход как раз до этого погреба.

— Ой ты, выдумщик! — улыбнулся Пейся. — А я говорю только то, что было на самом деле.

— И самовары?

— А как же! Вот возьмем, к примеру, погреб. Мне рассказывали такой случай. Вошла в погреб хорошая девушка взять кастрюлю. Так. Вернулась в дом — бледная, губы синие, дрожит, как лист. Спрашивают: что такое? Молчит. Спрашивают: где кастрюля? Молчит. Спрашивают: что случилось? Молчит. Уже ей в рот засматривали и фельдшера звали, ничего не помогает. Молчит. И так, представь себе, она молчала целый год. И однажды ее опять послали в погреб. Она вернулась, держит в руках ключ и разговаривает. Все что угодно: «здравствуйте, нате, я принесла…» — короче, все слова! Что же ты думаешь? Когда она попала год назад в погреб, ей что-то показалось: тень или призрак, и она потеряла ключ и испугалась еще больше. Она бросилась, начала ковырять землю, и все ногти ее стали черными. Теперь она вошла и вдруг увидела этот самый потерянный ключ, и все прошло. Но ты подумай, — добавил он с горечью, — целый год молчать!

— Замолчи хоть на минуточку! — разозлился на него отец. — Там, кажется, идут…

И опять Сема прополз к дверям, и в погребе перестали дышать, настороженно прислушиваясь и ожидая. Пейся поднял голову. Идут или не идут? Казалось, какой-то черный ужас движется над крышей старого погреба. Но наверху было тихо, только изредка в одиночку и группами проходили солдаты, и сюда доносился их спокойный и четкий, пугающий шаг…

После обеда в столовой остались мужчины. Магнус, расстегнув мундир, обратился к хозяину:

— Вы хотели говорить? Я вас слушаю.

Магазаник встал, медленным шагом подошел к двери и, плотно прикрыв ее, возвратился на свое место:

— Скажет господин Гозман.

Магнус поднял глаза на купца.

— У меня, собственно, два слова, — сказал Гозман, вынимая из кармана бумажник. — Вы говорили, господин Магнус, о твердости, если я не ошибаюсь. Твердость хорошо себя чувствует, если с ней рядом есть оружие. Вот… Я просил бы вас познакомиться с этим. — Он порылся в бумажнике и, достав аккуратно сложенный листок, протянул его офицеру.

Магнус бегло взглянул на записку и, улыбаясь, встал:

— Господа, мои люди действуют. Полагаю, вы догадываетесь, что это значит? Однако… Однако я приму во внимание ваш список.