Михаил Штительман - Повесть о детстве

Они беседовали при закрытых дверях. Магазаник не одобрял поступка купца, он удивлялся его легкомыслию:

— Зачем в Варшаву? Что вы забыли в Польше? Вся эта завируха — на три недели максимум. Разве вы сами не видите?

— Тем более, — улыбаясь, сказал Гозман, — если на три недели. Так почему мне не переждать в другом месте? Что, меня долги опутали? Или, не дай бог, дети меня обсели?

— Как хотите… — Магазаник пожал плечами. — Но я вам скажу: какое сегодня число? Три? Запомните! Россия не может жить без царя. Это я вам сказал.

— А большевики? Вы знаете, с чем это кушают?

— Не знаю и не хочу знать об этих экспроприаторах, — разозлился Магазаник, — не знаю и не хочу знать!

— А я хочу спать спокойно, — задумчиво сказал Гозман. — Думаете, я не понимаю, что все это дело временное? Понимаю. Но мы же говорим не вообще, а о сегодня. Что же мы имеем? — Он начал закладывать пальцы на руке: — Русской валюты не существует — это раз, русского порядка не существует — это два, русского рынка не существует — это три. Что же есть, вы меня спросите? Есть русский солдат — единственное, с чем можно считаться. И этому солдату война в голову не лезет, и он сует свой штык черт знает куда!

Магазаник внимательно посмотрел на Гозмана и тихо сказал:

— Не в моей привычке мешать человеку, если он что-нибудь решил. Через три недели — я знаю? — через месяц вы приедете и скажете, кто прав… Но коль скоро, — добавил купец с важностью по-русски, — вы едете, пусть будет в добрый час!

Вечером, накануне отъезда, Гозман вызвал к себе конторщика Менделя. Мендель пришел сумрачный и печальный: он не представлял себе жизни без хозяина, и решение купца напугало его.

— Ну, что вы такой скучный, Мендель? — спросил Гозман улыбаясь. — Не навеки! Не навеки!

Мендель молчал.

— Сколько лет вы у меня служите?

— Девять лет и четыре с половиной месяца.

— И четыре с половиной месяца… — повторил рассеянно Гозман. — Я знаю, вы верный мне человек. Все, что я оставляю, должно быть цело. Вы понимаете?

Мендель кивнул головой.

— Я оставлю вам ключ от дома и ключи от складов. Я знаю, с кем имею дело. Я оставлю вам доверенность на реализацию товарных остатков на фабрике.

— При хорошем случае, — сказал Мендель.

— Да. И все должно оставаться на месте, — продолжал Гозман. — Жалованье вам идет. Если что-нибудь срочное, вы даете мне знать через торговый дом Квятковских, Лодзь. Ну вот и всё, — засмеялся Гозман, кладя руки на плечи Менделя. — Вы меня знаете?

— Знаю, — тихо сказал Мендель, смущаясь взгляда хозяина.

— Я сумею отблагодарить.

— Знаю, — повторил Мендель.

— И я не из тех, — строго сказал Гозман, подходя к столу и усаживаясь в кресло, — я не из тех, что забывают дорогу обратно!

Мендель поклонился, протянул несжимающуюся руку, и казалось, что его пальцы вытянулись перед хозяином…

Всю ночь в доме горел свет. Гозман задумчиво бродил из комнаты в комнату, постоял возле тучного буфета с пухлыми резными амурами, вышел во двор, склонился у собачьей будки, вернулся обратно и, тяжело дыша, поднялся по лестнице в зал. Сколько лет копилось все это? Он смотрел с любопытством на картины в толстых золоченых рамах, на блестящие банкетки пепельного цвета, на высокие тумбочки с прозрачно-розовыми, нежными вазонами. Он смотрел на все это, как будто видел в первый раз. Мягкие ковры бежали под его ногами, он шел из комнаты в комнату, и шаги его были бесшумны.

Да, все это вносилось годами. И кто помогал? Никто! Он всегда был один! Скандалы из-за подошвы, драка за клиентуру, просроченные векселя, угрозы и шантаж, унижение и хитрость, взятки властям, риск, ожидание — и вот теперь… покой. Но покоя нет. Где сын, который возьмет дело из рук в руки? Нет сына. И эти дурацкие прозвища, и эта вечная робость… «Это у него от матери! — с тоской подумал Гозман. — И никакого покоя нет. А если это протянется не месяц, а год? Надо рассуждать спокойно… Интересно, что они сделают, если ворвутся сюда? Разгромят всё. В щепки! Только бы не били зеркала!» — встревожился он и подошел к трюмо: на него смотрел человек, коренастый, широкоплечий, с растрепанными бровями и злым, настороженным взглядом.

«Нет, все ничего, — вздохнул Гозман и улыбнулся. — Интересно, как бы это выглядело?» Он погасил свет, взял в руки нож, влез на стол и быстрым ударом срезал хрустальную люстру. Он осторожно зажал ее обеими руками, согнулся, положил на стол и спрыгнул на пол. Уже светало. Синий рассвет падал в окна, и было видно, что на потолке болтается из стороны в сторону старый, уже испачканный шнур. Гозман долго стоял, подняв к потолку глаза. Вот как бы это выглядело! И люстру бы разбили или начали б на ней сушить белье…

К чему думать об этом! Гозман разыскал маленькую щеточку, пригладил усы и вновь опустился в кресло. Вот уже и утро. А кто знает, чего стоила ему эта ночь? Кто знает, что делается в его сердце? Жена? Мать? Сын?

Днем возле дома стояли две груженые пролетки и высокий закрытый фаэтон. Первой вышла жена, держа за руку испуганного Мотла. За ней — мать. Потом показался Гозман — в черном пальто с бархатными лацканами, в черной шляпе, с палкой, висевшей на пуговице. Он сел в фаэтон и приказал кучеру ехать медленно. Жена с удивлением взглянула на него. Но Гозман не заметил ее взгляда — он смотрел на улицу и прощался с ней. Лошади шли шагом.

Сема проходил мимо опустевшего дома Гозмана и с любопытством заглядывал в окна. «Что случилось? — спрашивал он себя. — И почему уехал купец? Уехал или убежал? И чего мог испугаться Гозман с его тяжелым кошельком?» Происходило что-то непонятное! Всякий раз, когда через местечко двигались новые части, Магазаник заводил граммофон с широкой голубой трубой, и на улицу неслось:

Купец был уверен, что придет настоящая власть. Спокойствие не покидало его. И Сема опять спрашивал себя: «Если Магазаник ничего не боится, почему же не стало Гозмана?» Трудно было разобраться во всем, и Сема шел к Шере. Он уже знал, что по улице надо ходить, держась ближе к стенам домов, а если стреляют, надо падать и ждать.

Издали заметив идущего Сему, Шера торопливо открыла дверь и впустила его в комнату.

— Зачем ты вышел? — строго спросила она.

— У меня плохой аппетит, — улыбаясь, ответил Сема, — надо бывать на воздухе.

Шера взяла маленький стульчик и присела рядом с другом. Ей все время казалось, что Сема болен, и она с тревогой смотрела на него:

— Ты сильно кашляешь?

— Почему сильно? — удивился Сема. — Я совсем не кашляю.

— А в боку колет? — допытывалась Шера.

— Тоже нет.

— А под ложечкой сосет?

Сема недоуменно пожал плечами: