Ниссон Зелеранский - Мишка, Серёга и я

— Не надо.

— Зайдем.

— Гарик, не делай глупостей, если не хочешь, чтобы мы поссорились.

Так мы и расстались. Просто как знакомые.

Назавтра мы встретились снова. Провожая меня, мама предупредила:

— Возвращайся не позже восьми: придет Миша.

Спускаясь по лестнице, я услышал, как мама, выйдя на площадку, крикнула:

— Слышишь, не позже восьми!

В этот вечер Аня была особенно веселой.

— Гарик, ты сегодня почти красивый, — сказала она. — Пойдем в кино.

Мы проводили вместе так мало времени, что тратить его на кино казалось мне преступным. Я сказал, что гораздо лучше было бы посидеть где-нибудь, поговорить друг о друге, о том чувстве, которое нас соединяет.

Аня немедленно возразила, что ей надоело разговаривать.

— Все равно, — сказал я, — на шестичасовой сеанс мы опоздали, а в восемь я должен быть дома.

— Будешь в девять. Или в десять.

— Не могу.

Аня надулась и через несколько минут, холодно попрощавшись, ушла.

Наша любовь так и не стала счастливой. Аня вела себя странно: то не замечала меня, то сама предлагала встретиться. Когда мы гуляли по улицам и я начинал упрекать ее в непостоянстве, она делала круглые глаза и говорила:

— У меня же еще есть дела! Как ты не понимаешь?

Я почему-то не мог ей не верить.

Но как только выяснялось, что мне надо быть дома не позже девяти (или в крайнем случае в половине десятого), Аня на глазах менялась. Она становилась холодной, насмешливой и очень далекой. Она называла меня маменькиным сынком и говорила, что если я всегда буду торопиться домой, то она перестанет со мной встречаться.

В такие минуты я старался выглядеть взрослее, говорил басом и даже пытался быть грубоватым.

Однажды мне удалось издали показать Ане Марасана. Она проводила его жадным взглядом и шепотом сказала:

— Гарик, когда мы его арестуем?

Я замялся, но, вспомнив рассказ «Последнее дело Шерлока Холмса», ответил:

— Арестовать его не так уж сложно. Но мы спугнем всю банду. Немножко терпения.

Аня с сомнением покачала головой, но маменькиным сынком больше меня не называла.

Ужаснее всего было то, что я никак не мог выяснить, любит ли меня Аня (если бы я точно знал, что она меня не любит, мне, наверное, было бы легче). Когда я прямо спрашивал ее об этом, она сердилась и говорила:

— Если бы ты мне не нравился, я бы с тобой не встречалась.

— Одно дело — нравиться, — мрачно возражал я, — а другое дело — любить.

— Оставь, пожалуйста! Ну, люблю.

— Тогда почему смеешься?

— Потому, что ты смешной. Будешь приставать, я уйду.

В отчаянии я загадывал: если мне раньше попадется навстречу женщина, — значит, Аня меня любит; если количество шагов до булочной окажется четным, — значит, не любит. Навстречу мне раньше попадалась женщина, но количество шагов до булочной оказывалось четным…

И все-таки… Все-таки я был счастлив, когда Аня при посторонних заговаривала со мной вполголоса.

Между тем Мишка и Серёга весело рассмеялись и, видимо, совсем забыв обо мне, пошли вверх по переулку, толкая друг друга плечами. Усмехаясь, я посмотрел им вслед.

— Значит, в одиннадцать? — крикнул я. — Договорились, кто из вас имеет право зайти?

— Кто-нибудь зайдет, — сказал, оглянувшись, Серёга. — Не боись.

— Собери все для секции, — добавил Мишка. — Чтоб нам тебя не ждать.

Услышав про секцию, Аня насторожилась. Когда Мишка с Серёгой ушли, она, торопливо попрощавшись с Ирой, подошла ко мне и весело спросила:

— Значит, в секцию идешь, да?

— Да, — сказал я небрежно. — Тебя это удивляет?

Я был очень горд своим решением записаться в боксеры. Тем, кто невнимательно следил за моим перевоспитанием, могло показаться странным, что Игорь Верезин, далеко не храбрец, идет в секцию, где каждый день нужно драться. Честно говоря, временами я испытывал некоторый страх. Но отступление было невозможным. Как бы я выглядел, если бы «Комсомольская правда» узнала, что я испугался стать спортсменом!

Кроме того, секция должна была сыграть решающую роль в моих отношениях с Аней. Когда я буду приходить на свидание с мужественными шрамами на лице, Аня не посмеет назвать меня маменькиным сынком.

Я уже видел себя в модном коротком пальто, в ботинках на толстых подошвах и с сумкой, едва не волочащейся по земле.

— Да, — сказал я Ане небрежно. — А что?

— Никуда ты не пойдешь! — с торжеством сказала Аня. — Я взяла билеты в театр. На утро. Ты рад?

— Я рад, но понимаешь…

Лицо Ани сделалось обиженным и заносчивым.

— Любой мальчик из нашего класса, — сказала она ледяным тоном, — был бы счастлив, если бы я пригласила его в театр.

— Я тоже счастлив. Но…

— Ах, так? Можешь идти в свою секцию.

— Ты же сама знаешь, что мне необходимо пойти.

— Я тебе разрешила, что ты оправдываешься?

— Я постараюсь освободиться пораньше. Мы можем попасть на второе действие. Или пойти в кино.

— Ты все-таки выбрал секцию? — грозно спросила Аня. И, ни слова не прибавив, пошла прочь.

Я догнал ее и потянул за рукав:

— Аня!

Не отвечая, она вырвала руку и продолжала идти.

— Так же нельзя! — жалобно сказал я, идя на шаг сзади.

— Нельзя? — переспросила Аня, резко останавливаясь (я едва не налетел на нее). — Нельзя? Ну смотри!

Она достала билеты, разорвала их на мелкие кусочки и пустила по ветру.

Я не знал, что делать.

— Дурак! — крикнула вдруг Аня со слезами в голосе. — Не смей мне больше звонить. Слышишь?

Я покраснел и, надувшись, уставился сначала в Анино лицо, а потом в ее спину, — когда она повернулась и пошла. Потом я тоже повернулся и пошел в другую сторону.

— Гарик! — крикнула Аня.

Я обернулся.

— Гарик, пойди сюда!.. Верезин, если ты немедленно не подойдешь, мы поссоримся на всю жизнь.

— Ну что? — угрюмо спросил я, подойдя.

— Нам нужно расстаться, Гарик, — сказала Аня. — Ты меня совсем не любишь.

— Это ты меня не любишь.

Какой-то прохожий оглянулся на нас, проговорил: «Ну и ну» — и засмеялся.

— Зайдем в подъезд, — сказала Аня, смутившись. — Неудобно об этом говорить на улице.

Мы зашли в подъезд. Ведя меня за руку, Аня отыскала совсем глухой закоулок под лестницей. Здесь пахло пылью, и, когда мы забрались сюда, стало казаться, что на улице уже вечер.

Мы стояли совсем рядом. Мне было очень не по себе. Я смотрел на Анины пальцы, и мне очень хотелось взять ее руку.

— Почему мы все время ссоримся? — огорченно спросила Аня. — Я ведь совсем не хочу ссориться.

— Я тоже, — шепотом сказал я. — Можно взять твою руку?

— Можно, — шепотом ответила Аня и протянула мне узкую и холодную ладонь.

Я почему-то боялся заговорить. Мы оба молчали. Я чувствовал, что мои пальцы потеют. Мне становилось стыдно держать Анину ладонь, но выпускать ее тоже не хотелось.