Виктор Пушкин - Самая крупная победа

Затем я почувствовал, что меня кто-то хватает за плечи и кричит опять в самое ухо: «Время! Время!» Поднял голову — Вадим Вадимыч.

— Нехорошо, — строго сказал он. — Команды привыкай слушать. Раз говорю: «Время!» — значит, нужно сразу же прекращать бой. Вылезай из ринга…

Взглянув на делавшего мне какие-то свирепые знаки Комарова, я вылез из-за канатов и подошел к нему.

— Эх, ты! — сразу же яростно зашипел он. — Я тебе что говорил, а ты? Машешь и машешь, как мельница, и больше ничего!

— Да ведь он… да ведь мы… — начал было оправдываться я, но Комаров перебил:

— «Да он»! «Да мы»! Я же тебе говорил: выйдешь — разведка. Понял? Подвигайся вокруг, присмотрись, а ты? Сразу же, как дурак, размахался! — И он стал меня упрекать, что я совершенно не пользовался обманными движениями и маневрами.

А я слушал и никак не мог понять, как можно было о чем-то помнить. Да нет, мне просто и в голову не приходило, что я такой трус, что настолько растеряюсь.

Верблюд с Еремой, проходя мимо, нахально засмеялись мне прямо в лицо.

«Вот тебе и побил Митьку! — крутясь под горячим душем, думал я. — Вот так написал отцу, что к его приезду стану сильным и ловким!»

«Довольно! — подходя к дому, твердо решил я, не замечая ни дождя, ни того, что наступаю прямо в лужи. — Больше не поеду во дворец, чего попусту время тратить! Отцу напишу, что раздумал. Вот только как подготовить к этому Севу? Ведь он-то считает, что я уже давным-давно в перчатках дерусь, и дерусь здорово!»

Я вздохнул, приосанился и вошел в парадное.

— Ты что это такой пасмурный? Что-нибудь случилось? — сразу же спросила меня из кухни мать.

— Да нет, так просто, — неохотно ответил я и поскорей скрылся в комнате.

Севе заявил, не глядя на него, что рассказывать и показывать ему сегодня ничего не буду, так как очень некогда.

А делать, как нарочно, было абсолютно, абсолютно нечего.

Утром я поднялся с постели с таким чувством, будто все куда-то уехали или ушли, а вот я остался один-одинешенек во всем доме. С тоской смотрел на меня книжный шкаф, картина со стены, а когда вышел в другую комнату, то и буфет, и гардероб, и особенно часы. «Эх, ты! Эх, ты!» — четко выговаривал маятник.

За окном тоже было серо, шел мелкий дождь, и все блестело: тротуар, желтые листья на деревьях, мостовая, ограда скверика.

Умывался уже не по пояс — к чему? Оглянувшись, помочил по-старому один нос, подержал под тоненькой струйкой кончики пальцев и стал сразу же вытираться.

Завтракать не хотелось. Пощипал немного того-сего и вылез из-за стола, радуясь, что мать сегодня пораньше ушла на работу, а то бы все спрашивала, что со мной да что со мной.

В школе Жора Зайцев удивился:

— Чего это ты такой? — И, заранее радуясь, спросил: — От матери влетело, да?

Его-то самого частенько наказывали, так как он любил выкидывать всякие штучки: то спящему братишке усы чернильным карандашом подрисует, то спрячет туфлю у сестренки, и поэтому, если видел кого-нибудь грустным, сразу же думал, что и его наказали.

— Да нет, — отмахнулся я. — Уроки не приготовил?

— Да говорят же тебе — нет! — в сердцах ответил я и отвернулся. Ну вот как объяснить, что на душе делается!

Даже литераторша поинтересовалась:

— У тебя, Строганов, зуб болит?

А Лиля спросила на перемене, как бы подойдя за своим учебником:

— Опять Рыжий обидел, да?

Я вспыхнул и опустил голову. «Значит, видела, как он тогда». И поспешно ответил, что нет, просто так.

Когда пришел домой, вообще не знал, куда деваться. Даже с Севой разговаривать не захотелось.

— Уроков много? — жалостно спросил он.

— Да.

А на следующий день было еще хуже. Кто-то будто нарочно мне все на ухо шептал: «А сегодня тренировка!», «А сегодня все пойдут на тренировку!..» Да еще, точно назло, снова почти что ничего на дом не задали — в одну минуту сделал. А когда убрал все в портфель, то стало совсем некуда деваться. Глаза сами собой взглядывали на часы. До тренировки оставалось полтора часа. Потом час…

Это стало до того невыносимо, что я вышел на кухню и, как дядя Владя, сел у окна.

Двор был пустынный. Там и всегда-то было невесело, от дождей же сделалось еще серей и скучней, и все противно блестело, а окна флигеля были черные. Чернели и настежь распахнутые сени…

Я замер: из них с баночкой в руках — опять школу прогулял! — вышел Митька. Я хотел поскорее отойти от окна, но было уже поздно: Митька вдруг обернулся, увидел меня и злобно показал кулак.

«Ну за что? Что ему такого сделал?» — с тоской подумал я, и вдруг перед глазами возник залитый ярким светом, увешанный черными кожаными мешками и грушами зал, вспомнилось внимание старших товарищей, которые сразу же отнеслись ко мне, как к равному, вспомнил Бориса, Комарова, Мишку — и никак не мог представить себе, что больше никогда уже не увижу всего этого. Да нет, это было просто невозможно!

Ругнув себя за малодушие, я взглянул на часы — еще не поздно! — лихорадочно собрал тренировочный чемодан и помчался во дворец.

Там меня ждала большая радость: явился Борис. Он сидел рядом с Комаровым.

— Все исправил, да?! — тиская его руку и чуть не прыгая, воскликнул я.

Он нахмурился:

— Все… Две ночи из-за этого просидел! Знаешь, как трудно догонять!

— А ты как же все запустил? Разве распорядка дня себе не составлял? — спросил я.

— В том-то и дело, что думал — ерунда!

— Ну, уж зато теперь составь. Знаешь, как это здорово!

Комаров подмигнул мне:

— Раздевайся, раздевайся скорее, а то вот Боря проверить хочет, что я тебе показывал.

В раздевалку вошел Вадим Вадимыч, как всегда подтянутый, стройный. Поздоровавшись со всеми, обернулся к Борису.

— Опять твоя мать звонила, — сказал он, улыбаясь одними глазами. — Но вот этот ее звонок, скажу тебе откровенно, уже куда приятнее, чем первый!

Борис, весь красный, глядел в пол, потом вдруг, что-то вспомнив, сунулся в чемодан, выхватил оттуда дневник и протянул его Вадиму Вадимычу.

— Не нужно, — оттолкнул он. — Знаю.

Привычно действуя руками, я смотрел на все с восхищением. И все мне казалось красивым и необыкновенным: и полная народу раздевалка, и аккуратно подогнанные на товарищах трусы, майки, и то, как быстро, без суеты каждый делал свое дело. И в душе росло что-то большое, радостное, похожее на уверенность, что теперь преодолею все трудности, что я вовсе не такой уж трус.

Когда вышли в зал, Комаров скомандовал мне:

— В стойку! Шаг вперед! Шаг назад! Левый прямой — р-раз! Еще!.. Хватит.

Я опустил руки, с волнением посмотрел на Бориса.

— Ничего, — удовлетворенно кивнул он: Борис, как и Вадим Вадимыч, никогда сильно не хвалил.

После разогрева Борис с Комаровым снова до пота гоняли меня. Потом Вадим Вадимыч стал вызывать на ринг сначала стареньких, а потом новеньких. И я вместе со своими наставниками стоял возле ринга и смотрел, как они боксируют. Оказывается, слово «драться» нельзя говорить, так как дерутся только пьяные да дураки, а мы боксируем или же работаем.