Ахмет Мальсагов - Лорс рисует афишу

Вошел заведующий. Тяжелее обычного припадая на хромую ногу и громче, чем всегда, стуча об пол палкой, он молча прошел к своему креслу. Лорс бросил виноватый взгляд на Виктора Андреевича. Он фронтовик, на протезе. Двигается мало, без конца курит. Его крупное доброе лицо всегда желтоватого оттенка. А сейчас оно было в красных пятнах, как у очень рассердившегося человека.

Цвигун не переставал донимать Лорса:

— А что, старик, если бы тебе двинуть через газету еще одну идею: интенсивный откорм свиней краковской колбасой.

— Отстань от него, Цвигун! — хмуро одернул Виктор Андреевич.

Он взялся было за папку с бумагами. Но, поглядев на расстроенного Лорса, отложил папку и сказал:

— Корреспонденция у тебя, в общем-то, интересная. Литературный дар есть, так и редактор сказал («Приведи в порядок лицо, Цвигун, оно у тебя от зависти вдруг искривилось»). Но он сказал еще и вот что: «Больше не печатать его. Может так напутать, что крепко подведет редакцию. И дело не только в опечатке: он не знает жизни, а берется слишком лихо критиковать». Я не согласен с таким крутым решением, но пока давай не будем спорить…

Вот почему заведующий так расстроен! — догадался Лорс. Он пытался защищать перед редактором его, Лорса…

— Сколько раз я твердил этому молодому гению: рано тебе жечь глаголом сердца людей, — вмешался Цвигун. — Пиши только о положительном, и никогда не будет неприятностей…

— Не жечь глаголом всегда спокойнее, — оборвал его заведующий, — тогда и сам не обожжешься! Эх, Цвигун, Цвигун…

«Конечно, вышибут меня из редакции», — думал Лорс, вертя в руках пластмассовое пресс-папье.

Виктор Андреевич прошелся по комнате, опираясь на палку. Сел рядом с Лорсом. Задумавшись, чертил кружочки и заговорил так, будто размышлял вслух:

— Толстой писал, что талантливый человек — это человек, который, прежде всего, любит. Это касается не только литературы. Не только газетной работы. Это, по-моему, относится к любому делу в жизни. — Не оборачиваясь к Цвигуну, Виктор Андреевич сказал ему через плечо: — Ты любишь то, что пишешь. Верно?

— По Толстому! — приосанился Цвигун.

— А надо еще любить то, о чем пишешь. Тогда и талантливое доброе слово найдешь. И гневное слово скажешь, чтобы помочь людям. Конечно, с умом надо такое слово говорить, со знанием дела, в этом-то редактор совершенно прав. Но скажи, Цвигун, разве имеет право журналист быть безразличным к плохому?!

— Странно… — вскинул руки Цвигун и процедил: — Ошибка у кого-то, а нотацию — мне?! По существу, сегодня ваша «ляпа» в газете, Виктор Андреевич, — ваша. Был бы я на вашем месте, сбегал бы вчера в типографию и лишний раз прочитал материал этого неопытного олуха!

Лорс терпеливо попросил Цвигуна:

— Слушай, опытный олух, хватит тебе. Виноват я сам…

Цвигун вышел, но тотчас сунул голову обратно в дверь и осведомился у Лорса:

— Подлизываешься к заведующему?

Лорс молниеносно швырнул в Цвигуна пресс-папье. Тот успел захлопнуть дверь, но тут же приоткрыл ее и взялся негромко, отчетливо перечислять:

— Вундеркинд-ундервуд! Подхалим. Утиное мясо! Ты меня еще вспомнишь!

Только Лорс шевельнулся, дверь закрылась и из коридора донесся хохот Цвигуна.

— А на вид ты тихоня! — удивленно рассмеялся Виктор Андреевич. — Ингушская кровь все-таки иногда просыпается, а?

— Она во мне никогда не засыпала! Извините, что сорвался при вас. И… прощайте, Виктор Андреевич! — встал Лорс.

Выражение лица у заведующего стало вдруг как у очень рассердившегося человека — точно такое, с каким он пришел от редактора.

— Будешь печататься! И в штате со временем будешь, — он поворошил Лорсу непокорную шевелюру, — если, конечно, не станешь ничем швырять в цвигунов. Вот что: не появляйся-ка в редакции недельку-другую, пока редактор не остынет. А потом…

Лорс бесцельно шагал по шумным улицам города, обдумывая случившееся. Он размышлял над одной странностью. В детстве он, сколько помнит, не слышал упреков в незнании жизни. Ни от покойных родителей, ни от учителей. Но как только он вырос и даже стал непосредственным участником этой самой жизни, упрекают в ее незнании!

Звенели трамваи. Протарахтел над головой вертолет. Разноголосый говор людей стоял над улицей. А у Лорса в ушах был только один звук: смех всей редакции.

Нет, туда он не вернется.

А куда ему теперь вообще не стыдно идти? Вот это интересно — некуда! На стадион? В шахматный клуб? В читалку городской библиотеки или в театр, где может встретиться Эля? Везде, везде его мог ждать насмешливый взгляд.

В городе чуть не полмиллиона людей, а ему, Лорсу, некуда идти. Может быть, и у каждого такое одиночество? Нет, наверное, только у него, потому что всего несколько месяцев, как они с дядей переехали сюда из далекого города, где родился и рос Лорс. И где похоронены его родители… У дяди-то здесь друзей и знакомых много, это его родной город. У Лорса — почти никого.

И не будет никого, думал Лорс, потому что у него отвратительный характер. Не то что у счастливца Цвигуна, который знаком в городе чуть ли не с каждым встречным.

«Что ломать голову над тем, каков этот зануда Цвигун, если не можешь разобраться даже в себе?» — возмущался собой Лорс, хотя ему и доводилось слышать, что это и есть самое трудное на свете: разобраться в себе.

С Цвигуном сорвался так глупо. Даже радоваться не умеет просто, по-человечески. Ведь всю ночь мучился, переживал: напечатают ли в номере его корреспонденцию? Не слетит ли ночью с полосы из-за чьей-нибудь срочной статьи? А прибежал чуть свет в редакцию — начал гнусно кривляться:

«Ключ, дядя Костя, я попечатать пришел», — и отвел взор от кипы газет, белевшей в утреннем сумраке вахтерской.

«А газетку чего же не возьмешь? — спросил вахтер, насмешливо сверкнув единственным глазом из зарослей седой щетины. — Насчет курей-то… большая статейка! Целковых двадцать оттяпаешь гонорару?»

«А-а, вы о моей корреспонденции…» — И Лорс с бьющимся радостно сердцем небрежно сунул газету под мышку.

Лорс вспомнил, как дядя Костя озадаченно почесал ногтем щетину:

«Чудной вы народ — что ты вот, что любые горцы! Другая молодежь — ну, к примеру, Цвигун — тут бы и сплясала, и индюком прошлась. А ваши и на свадьбе, и на похоронах бровью не поведут».

При чем тут горцы! Дядя Костя прав: горцы сдержанны в выражении чувств. Однако нормальный горец и обнял бы дядю Костю, и одарил на радостях.

Шагая по весеннему солнцепеку мимо какого-то унылого, побеленного известкой строительного забора, Лорс скосил глаза и следил за своей тенью. Он и мимо магазинной витрины не мог пройти, чтобы не покоситься незаметно на свой силуэт. Ему все казалось, что фигура у него толста и недостаточно втянут живот. Наверное, из-за мнительности ему так кажется.