Л. Кормчий - Юрка

– Успокойтесь, ничего… Наоборот, я хотел узнать, нет ли его дома…

Однако это мало успокоило женщину.

– Нету его, окаянного, нету… Вот уже три дня нету. Что он натворил? Господи!

От волнения она закашлялась хриплым, тягучим кашлем, который, казалось, выматывал из ее груди легкие.

Порядочных трудов стоило Ихтиарову убедить ее, что Юрка не сделал ничего скверного: ей казалось немыслимым, чтобы кто-нибудь мог разыскивать Юрку без цели жаловаться на него.

Однако искренний тон собеседника успокоил ее. Тогда она охотно вступила в объяснения.

– Дальняя родственница я ему, – отвечая на вопрос Ихтиарова, пояснила она свое родственное отношение к Юрке, – десятая вода на киселе… Сирота он. Ну, взяла к себе на муку, право, на муку! Это когда померла Марья, – мне она родня по шурину приходилась, – опосля нее и остался Юрка. По второму годику мальчишке было всего… Куда ж бы деться ребятенку-то? Мне-то муж – упокой Господи душу его – и говорит: «Возьмем, Аксинья, Юрку… Божье дело сирот-то призревать». Ну, и взяли. В ту пору как покойничек муж жив был, жилось лучше, чем теперь: своих детишек не было, – Юрка один, ну ничего, жили, хлеба хватало всем. А вот как помер муж – тяжело стало… Духу не переведу, мучаюсь, барин. На постирушках руки истерла, измаялась вся… Да и от Юрки-то утехи никакой: как лето, так, почитай, и носа домой не кажет, валандается все где-то. Что бродяга какой, ни дать ни взять, а ведь не из простых каких-нибудь: отец его из хвершалов [9]был… хоть и ледащий [10]хвершал-то был, – царство ему небесное, – спился с круга, а все будто и благородный: с кокардой ходил…

Женщина утерла рукавом глаза и жалобно всхлипнула.

Александр Львович невольно улыбнулся при последних словах женщины. Заметив его улыбку, улыбнулась и она, как-то криво, точно по принуждению или приличия ради.

– А почему вы его до сих пор не пристроили куда-нибудь в учение ремеслу какому-нибудь, что ли? – сдерживая улыбку, спросил Ихтиаров.

– Юрку-то? Господь с ним! С ним разве чёрт сладит, прости Господи! Такой уж характерец, вот что кремень какой. Чего не захочет, ни в жисть не станет делать: хоть убей – все нипочем. Бей сколько влезет – не пикнет, инда злоба разбирает. Что дерево какое! А уж зато чего ему захочется, так вынь да положь, – не отступится. Загорелось ему третьего лета в школу пойти – и пошел! Ничего не помогло. Сама за него три гривенника [11]в месяц платила. Хочу – и шабаш! И исправно этак ходил. За две зимы прошел науку там всю. Другие в три зимы, а он в две угораздился: евангелие в награду получил. А всё потому, что хотел. Не захоти – так и на аркане не затащишь! А послушает он нешто кого? Ни-ни! Вот я – все какая ни на есть сродственница ему и кормлю, и одеваю, а все нипочем. Что горох об стенку, то ему и мои слова – все равно. Коли дома – молчит, насупившись, точно зло замышляет, инда страшно станет… Скажешь ему: «Чего ты, фармазон, хохлишься-то?» А он только посмотрит, да этак страшно, будто из мертвых пробудился, и молчит. Слова живого не добудешь от него. А скажет что, огрызнется только. Скука одна, прости Господи! Хоть и грешно это, а и подумаешь когда: «Хоть околел бы, что ли!» Наказал меня им Господь.

Она утерла рукавом глаза и жалобно всхлипнула.

– И жизнь-то у самой хуже каторги… Ни радости, ничего не видишь, горе одно… А тут и с ним майся, с племяшем-то моим милым. Уж соседки и то говорят: «Болезная ты, Аксинья, убил Господь-то тебя».

– А вы не отдали бы его в семью, где его бы взяли за сына? – перебивая причитания собеседницы, приступил наконец Ихтиаров к цели. На него неприятно подействовали жалобы женщины, от которых ложилось что-то тяжелое на душу.

– Да кто возьмет-то его? Кому такое добро?.. – с искренним изумлением воскликнула она.

– Может быть, и найдется кто, – уклончиво заметил Ихтиаров. – Вы скажите прямо.

Женщина окинула Ихтиарова каким-то подозрительным взглядом.

– Как не отдать! Лишь бы…

– Представьте, что мне бы хотелось освободить вас от обузы…

Прачка даже отступила на шаг. Ее глаза с недоумением уставились на Ихтиарова, точно она была не в состоянии понять его слов.

– А с чего бы вам? – опомнившись, прохрипела она, и в глазах опять скользнуло что-то подозрительное.

– Это мое дело! Вы отвечайте прямо на вопрос.

– Да, барин, как же так сразу-то… Ведь сродственник он мне, не как-нибудь, не чужой… Ведь хоть и наговорила я вам тут на него, так это больше с огорчения… А в душе-то все ж больно… Один ведь он у меня.

Она опять поднесла рукав к глазам, хотя в них не было и намека на слезы, – наоборот, они пытливо и как-то алчно поглядывали из-под опухших век на посетителя.

– Ежели к хорошему человеку, почему и не отдать… для его же счастья… Да и найти его надо, барин…

– Это предоставьте мне.

Аксинья упорно разглядывала Ихтиарова. В ее глазах светилось любопытство и подчас пробегал какой-то жадный огонек. Она, видимо, соображала что-то.

– А вы не из цирка, барин?

– Нет, – усмехнулся Ихтиаров.

Что-то похожее на сожаление отразилось на лице почтенной Юркиной родственницы. Ихтиаров заметил это и понял, куда клонится дело.

Он рассказал ей о случившемся. Лицо женщины расплылось в заискивающую, хитрую гримасу.

– Вы только лишь выиграете, отдав мне племянника, – закончил Александр Львович. Он понял, что Юрку попросту придется купить у Аксиньи, и потому добавил:

– Я вам в виде пенсии буду платить ежемесячно 10 рублей… Согласны?

Предложение было встречено крайне любезно, и спустя полчаса Ихтиаров покинул «Бородулинскую лавру»: с Юркиной родственницей дело сладилось как нельзя лучше. Оставалось только найти мальчика.

Слышанное о нем было далеко не в его пользу, однако Ихтиаров смотрел на вещи совершенно иными глазами, нежели родственница мальчика. Вспоминая неприятную обстановку, нужду, сквозившую из каждого угла, женщину, от которой пахло водочным перегаром, он начинал смутно понимать, что гнало мальчика из дому на волю, что заставляло его искать уединения в порту.

Отзывы Аксиньи об упрямстве Юрки нисколько не вредили ему в глазах Ихтиарова: то непоколебимое упорство, с каким он достигал намеченной цели, нравилось Александру Львовичу.

Сопоставляя все то, что он так или иначе узнал о Юрке, то есть его самоотверженность, благородство, настойчивость, с какой он добивался желаемого, и, наконец, неребяческую смелость, Александр Львович невольно приходил к заключению, что Юрка – незаурядный ребенок.

«Это вовсе не обыкновенный уличный мальчишка, – думалось ему. – Это, кажется, ребенок из того металла, из которого выковываются честные и дельные люди… Посмотрим поближе на него – там узнаем».