Нил Шустерман - Энси - Хозяин Времени

— Бесчеловечно заставлять его страдать.

Мама посмотрела на кота, который, лежа на подоконнике, грелся на солнышке. Если он и страдал, то по его виду этого сказать было нельзя. Кто действительно страдал, так это мы: бедный Икабод впал в старческий маразм, забыл вид и назначение своего лотка и начал импровизировать, оставляя икабашки в самых неожиданных местах.

— Такова жизнь, — сочувственно говорила мама. — Ты же помнишь мистера Моби. Да и твои хомячки...

— Это не одно и то же! — взвизгнула Кристина.

Мистер Моби — так звали сестренкину золотую рыбку. Вернее, целую вереницу золотых рыбок. Кристина всех их называла «мистер Моби» — как «Мир моря» [8] Мир Моря (Sea World) — цирковое шоу морских животных. называет всех своих звездных касаток «Шамю». Потом Кристина обратилась к более высокой ступени эволюции — хомякам, симпатичным, ласковым и злобным созданиям, покушавшимся друг на друга с такой регулярностью, что можно было подумать, будто каннибализм входит в их служебные обязанности. Однако Кристина права — тут было совсем другое дело. Кот — это член семьи. К тому же в моем нынешнем умонастроении все, что связано со смертью, было больным вопросом.

— Мам, — спросил я, — а может, пусть жизнь идет своим чередом и пусть Икабод уйдет, когда настанет его час?

— Я буду убирать за ним, если он наделает мимо лотка, — умоляла Кристина. — Обещаю!

— Ага, — сказал я. — Кто знает, может, она заставит его какашки левитировать прямо в окно.

Кристина смерила меня хмурым взглядом:

— А как насчет отдать Икабоду один из экстра-месяцев твоего дружка?

Вот тебе и раз — я и понятия не имел, что ей об этом известно. Впрочем, молва не дремлет. К счастью, сестренкины слова пролетели где-то в нескольких милях над маминой головой.

— Знаете что? — сказала она. — Меня эта тема больше не волнует. Теперь наш кот — ваша забота. — И налила себе свежую чашку кофе.

После обеда я отправился к Умляутам якобы поработать над «Гроздьями гнева». На самом деле я надеялся — и одновременно боялся — увидеть Кирстен. Оказалось, она ушла на соревнования по теннису. Я был сильно разочарован и так же сильно обрадован.

Мы уже добрались до середины «Гроздьев гнева» и решили для нашего проекта воссоздать на заднем дворе Умляутов «пыльный котел», а потом пригласить весь класс полюбоваться им. «Пыльный котел» — так называли районы пыльных бурь в тридцатые годы, когда почвы в Оклахоме, Канзасе и, кажется, Небраске высушило и разнесло ветром на все четыре стороны, что, кстати, не имеет ни малейшего отношения к «Унесенным ветром», хотя это кино сняли примерно тогда же.

Миссис Умляут опечалилась, услышав о наших планах. «Печалиться» — это слово было в ходу во времена «пыльного котла» (тогда вообще были популярны словечки типа «печалиться», «прикидывать» и «братцы»). Но поскольку задний двор весь зарос бурьяном, уже увядшим в преддверии зимы, то она в конце концов неохотно позволила угробить эти ценные насаждения при условии, что мы все восстановим весной. При этих словах я невольно покосился на Гуннара: а ну как он не дотянет до весны? Но, опять же — может, так миссис Умляут выражала надежду, что ее сын все еще будет жив.

Самой большой проблемой нашего проекта оказался Гуннаров могильный памятник, торчащий как раз посреди двора. К этому времени Гуннар уже закончил высекать свое первое имя и принялся за второе, Кулбьёрн. Он опасался, что оно не поместится в строку.

— Боюсь, придется начать все заново, на другом куске гранита, — сказал он. Я только кивнул, уже решив для себя, что лучше мне вообще не лезть в эти дела с надгробием.

Прежде чем приступить к убийству беззащитного бурьяна, Гуннар повел меня к себе в комнату и показал, что он сделал с теми двенадцатью месяцами, которые я ему раздобыл: пробил скоросшивателем и поместил в папку с этикеткой «Жизнь». Он продемонстрировал мне ее с такой гордостью, с какой иные показывают свои фотоальбомы.

— Я вчера проконсультировался с доктором Г., — сообщил Гуннар. — Он сказал, что я, пожалуй, протяну месяцев девять, а может, и больше, потому что, судя по симптомам, мое состояние не ухудшилось. — Он погладил «папку жизни». — Но, скорее всего, истинная причина — в этом.

У меня вырвался нервный смешок.

— Любые средства хороши, если они помогают, правда?

Я все еще не врубался — воспринимает он все серьезно или так, подыгрывает. Ребята, подарившие месяцы своей жизни, в большинстве своем отнеслись к этой затее как к игре. То есть они, конечно, вникали и оспаривали правила; но это все равно как при игре в «Монополию», когда, приземлившись на «свободную парковку», требуешь от соперника пятьсот баксов. Правила это запрещают, но люди все равно настаивают на наличке. Собственно, однажды мой кузен Эл расквасил своему сопернику нос по этому случаю, из-за чего угодил прямиком в тюрягу — настоящую, не «монопольную».

Видите ли, даже когда игра идет всерьез, существует граница между «по-игровому всерьез» и «по-серьезному всерьез». Если бы я точно знал, по какую сторону этой границы находится Гуннар, мне стало бы намного легче. Похоже, в отношении него не я один чувствовал себя выбитым из колеи. Ах да, девочки, конечно, липли к нему, но когда дело коснулось литературных групп, раздел произошел по линии пола — то есть леди двинулись туда, где имелся романтический привкус, как, например, «К востоку от Эдема». В нашей группе поначалу было четверо парней, считая и нас с Гуннаром, но потом двое остальных мигрировали в другие романы. Я подозревал, что причина их миграции была та же, что и у фермеров в «Гроздьях гнева», — их гнали прочь бесплодные равнины смерти. Иными словами, парни не выдержали постоянных упоминаний Гуннара о своей кончине.

— Я никогда не забуду, — сказал он Девину Гилули, — что ты первым подружился со мной, когда мы переехали сюда. Согласишься нести мой гроб?

У Девина, побледневшего, как вампир, глаза полезли на лоб.

— А... да, конечно... — пролепетал он и на следующий день переметнулся не только в другой роман, но и в другой класс по английскому. Думаю, если бы была возможность, он бы сбежал в другую школу.

— Разве в вашей культуре не принято голосить по умершим? — спросил Гуннар у Хакима Хабиби-Джонса.

— А как это — «голосить»? — осведомился Хаким, из чего становилось ясно, что он больше Джонс, чем Хабиби. Гуннар продемонстрировал ему. Оказалось, «голосить» — значит тонко и визгливо вопить с переливами, — наверняка затем, чтобы поднять из мертвых того, по ком голосят. После чего Хаким тоже удрал.

Так мы остались вдвоем. И сейчас, опрыскивая двор Умляутов ядом, я боялся, что Гуннар заговорит о смерти травы и как-то перекинется на себя, типа он сам как эти сорняки под десницей Великого Мотыжника в небесах, и прочее в том же духе.