Иван Полуянов - Дочь солдата

И поражается бабка, разносит по деревне:

— Хоть бы росинка из глаз канула… Что за люди!

Тягостно дома. Давит потолок, давят стены…

Бабка, наводя порядок, хотела вымыть сапоги Николая Ивановича, стоявшие у порога. В них ходил он весной с Потаповым по полям.

— Не сметь! — подскочила Верка к Домне, отобрала сапоги и так посмотрела на нее исподлобья — бабка живо отступила за перегородку. Зашипела там:

— И-и… сычит как! Ну и взгляд… сыч, прямо сыч! Что за люди? К ним с добром, да они разве добро понимают… Нелюди, прямо, нелюди, прости господи.

На поле Верка нашла дядин след. След его сапог. И бегала туда, к нему, подолгу сидела перед ним на корточках. Но прошел дождь, след размыло. И так горько стало ей, так обидно на землю: «Эх ты, следочка не уберегла!»

…Верка идет проселком. Верка несет партийный билет старого коммуниста. И думает, думает…

Представляется Верке Москва. Широкие проспекты — все в кипении людского потока. Седой Кремль, бой курантов…

Далеко Москва, но и там узнают, что миллионную армию покинул ее преданный солдат.

«Прощай, наш товарищ,

Ты честно прошел

Свой доблестный путь благородный», —

написано на скромном деревянном обелиске, увенчанном красной солдатской звездой. Нет рядового бойца партии…

Кто займет его место в строю?

— Я… — подается вперед Верка. — Я скоро! Увидите, я скоро…

Из правления колхоза Верку потянуло к школе. Парты вынесены под навес во двор, на них в холодке трещат воробьи. Гулки коридоры. Потолки, стены побелены заново, на полу высохшие лужицы и кляксы мела.

Отцвели кусты смородинника. Вместо бледных неказистых цветков — комочки жухлой трухи. Неужели из них выйдут ягоды?

Пиками торчат на грядах перья лука. Посмотришь на них — во рту погорчает даже.

Соседние делянки прошиты всходами яровых.

Верка незаметно приблизилась к парнику. Из парника, нагибая голову в низких дверях, выходил Петр Петрович с лейкой.

Как давно его не видела!..

— Здравствуйте, Петр Петрович! — сказала Верка.

— A-а… это ты? Рад, очень рад! Здравствуй! — усы учителя раздвинулись в улыбке. — Понимаешь, хлопочу. Один в поле воин. Наши юннаты все в колхозе помогают взрослым. Нужно! Но и пришкольный участок не надо бы забывать. Учебный же он, где, как не на нем, еще учиться правильно землю использовать, научно хозяйство вести! Вот бобами расстарался через знакомого товарища, посадил, а мои ребята того и не знают. Да, Вера! Почему это я тебя нигде не вижу? Чем ты так занята?

Протирая очки, Петр Петрович внимательно смотрел на нее.

Ох уж эти жалостливые взгляды…

Верка сразу сжалась, изменилась в лице. И, вскинув головой, подняла она на учителя черные глаза в черных колючих ресницах.

— А вам какое дело?

— То есть?

Петр Петрович смешался. Он стоял перед ней в клетчатой безрукавке, в потрепанных узких брюках, запачканных на коленях землею, в сандалиях на босу ногу. Большой, добродушный и… и виноватый.

— Я тебя, Вера, не понимаю.

— Ах, что тут понимать! — Верка, унимая бившую ее дрожь, покусала губу и дернула плечом с досадой. — Нет вам никому до нас с тетей дела, только и всего. Ведь Николая Ивановича нет, зачем же мы… правда?

Петр Петрович помаргивал. Дунет на стекла очков, потрет платком и опять дунет. И это почему-то еще больше ожесточало Верку.

— Вам трудно… — Он опустил голову. — Большое горе! Для всех нас утрата.

— Мы с тетей, к вашему сведению, на участие не напрашиваемся, — вспыхнула Верка, не спуская с Петра Петровича горящих глаз. — Не трогайте вы дядю… Он наш! Наш! Дядя приехал отдохнуть, у него сердце. А вы все были готовы ему на плечи взвалить, потому что у дядечки характер был такой. Разве не правда? Вы… вы виноваты, что дядечки не стало! Думаете, я глупая, ничего не вижу? Я не ма… не маленькая!

Она закрылась локотком и бросилась прочь…

Развилка дорог. Росстань.

Идти прямо — попадешь домой.

А что там, дома? И есть ли теперь он, дом?

Верка не раздумывала. Свернула с прямой дороги.

Кое-где кресты кладбища иструхли, покосились. Могилы затравели, сравнялись с землей.

Глушь. Тишина.

Тишина, тяжелая, как свинец. Она давила. Она тисками сжимала горло.

Ой, та, знакомая птичка!

— Уи-ти-ти! Уи-ти-ти!

Белый лобик, траурный воротничок, оранжевые перья в хвосте…

К могиле Николая Ивановича и его отца расчищена дорожка, посыпана речным светлым песком. Поблескивает перламутром обломок раковины. Такого песка много у плотины.

Свежий холмик обложен дерном. В жестянку налита вода. Рассыпаны зерна. И цветы — анютины глазки…

Полевые цветы — анютины глазки. Голубые, лиловые. Нераспустившиеся бутоны — точь-в-точь, как мотыльки, смежившие крылья…

В эти дни она вспомнила о скрипке — маленькой скрипке в запыленном футляре. И забытая скрипка-половинка сделалась для нее верной подружкой — с ней и горе можно разделить, и помечтать, лежа где-нибудь в лесу, в укромном местечке и глядя, как плывут высоко-высоко рыхлые белые облака.

Постороннему слушателю была б непонятна музыка, которая отвечала Верке. Нежно прижав скрипку щекой к плечу, она водила смычком и играла, глядя на деревья, небо и травы.

Старая ель… Ее ствол, морщинистый, серый, подернут зеленым, мягким, как бархат, мхом, кривые сучья увешаны сивыми бородами лишайников. Она вечно неспокойна, о чем-то тужит, тревожится. И Верка тужила вместе со старым деревом.

Цвикает, щебечет птичка с бурыми крылышками и белой грудкой. Она бесконечно весела, эта непоседа.

«Ж-ж-ж!»— басом трубит шмель, сушит крылья на зонтике ромашки…

И обо всем этом, что было вокруг, пела скрипка.

И не мешала она думать, певучая подружка.

Верка устремила глаза в одну точку, не выпуская из рук скрипки и понурив худенькие плечи.

И вздрогнула, пряча скрипку за спину. Вскочила с травы.

— Веня? Ты что тут делаешь? За мной подглядываешь?

— Я? — Веня пальцем ткнул себя в грудь. — Я? Н-ничего, просто так.

Потупясь, он копал босой ногой мох.

— А ты, Вера, чего на плотину не ходишь? Мы теперь там собираемся, не у амбаров. Мы сто раз на день тебя вспоминаем. В футбол играем. Хочешь, тебя вратарем поставим? По-честному!

— Спасибо. — Пошла. И назад не оглянулась.

Как душно дома! И воздух какой-то спертый, и тускло, хотя солнце в окнах.

Скорбно охает, зевает и крестится бабка Домна. И говорит без умолку, точит, как ржавчина железо.

— И-их, что человеку-то надо, много ли? Хорош ли, плох — земля приберет. Живешь — не оглянешься, все вроде некогда: ночь во сне, день во зле. Так за спасибо и проживешь. Работай, себя не жалеючи, а смерть примешь в чужом углу: свое-го-то не нажил. И-их, господи, научи, как исчислять дни наши!