Иван Полуянов - Дочь солдата

А раз сирота — тебе и телят пасти…

Колючим взглядом повела Верка исподлобья — лес, все один лес. Комары где-то ноют надрывно и жалобно. Шуршат по палой хвое мурашики лапками. Неподвижен густой от болотистых испарений воздух. Пустота. Никто не видит. Верка озираясь, оттянула резинку трусов. Синеет у ней на бедре пятизначная цифра — клеймо лагеря смерти.

И слюнями Верка клеймо потерла, и в кровь его исцарапала ногтями.

Навечно, на всю жизнь клеймо: не сотрешь.

И ни роду нет, ни племени…

Долбит дятел железным клювом в дерево, гулко раздается окрест:

— Нет! нет! нет!

Закусив губу, Верка схватила сук, валявшийся на тропе. Била, била им, чтобы сорвать боль, била, била по трухлявой валежине, пока ее не исколотила в клочья, пока сук не сломался пополам.

И обессиленная уткнулась она пылающим лицом в ладони, задрожали от рыданий узкие плечики.

Между тем оставленные без надзора телята забрели в лужу. Купаться.

Дно илистое. Телята увязли. По уши. Все шестеро: Минька-умница, Хилька-герой, пестрая, точно сорока, Зорька, белая недотрога, пугливая Снежинка, рыжая Веснушка и маленькая Звездочка. После зноя очутиться в воде, конечно, приятно. И одры дружно посапывали носами, тугими, как резина.

Но не спохватись Верка, не прибеги к ним вовремя на выручку — ничего удивительного, что и утонули бы они, глупые.

— Одры-ы! — завопила Верка. И с вицей ринулась в лужу выгонять своих подопечных.

И — на, тоже увязла…

И над подернутой у берегов ряской, взбаламученной водой курпаги стало возвышаться семь буйных головушек.

Замычал Хилька: вода подошла ему под ноздри. Запускал Хилечка пузыри. Тогда все телята подняли отчаянный рев. И их засасывало в тину.

С трудом вытаскивая ноги из жидкого вязкого дна, Верка вылезла на берег.

— На помощь!

Ласточки реют у самых облаков, — они, что ли, помогут? Шмели гудят на контрабасах, ползают по цветам. И от них не жди подмоги. И Наташа далеко…

Что делать?

Остается — самой браться за дело. А бациллы? Думаете, Верка их не боится? Они ей представляются этакими запятыми с жирными, вертлявыми хвостиками. Они прилипчивые, пристанут — не отстанут. И потому Верка, по совести говоря, телят кормить — кормила, поить — поила, но чтобы пальцем их, хоть мизинчиком тронуть, приласкать, шерстку погладить — ни за что. Погладь, а бациллы тут как тут.

Пометалась Верка по берегу. Попался на глаза обрывок вожжей, в котором Наташа приносила телятам охапки зеленого клевера.

Верка ныряла в лужу, подцепляла телят веревкой под животы и — через плечо — вытягивала их из плена илистой курпаги. Телята бились, мычали. Про бацилл Верка думать забыла, не до них было.

Едва она справилась с тяжелой задачей, едва успела настегать телят вицей, чтобы впредь без спросу в лужу не лазили, — на, Маня заявилась.

Маня взобралась на изгородь, посмотрела на телят, на Верку — синичьи глаза ее сделались совсем круглые.

— А вы что тут делали?

— Банный день… ванна… — соврала Верка лихо. — Не телята у меня, а неслухи. Бегать, одно им далось. Вицей в лужу загоняла. Обратно — видишь? — на веревке вытаскивала.

Даже веревка Маню не убедила.

— Хи-хи, — хихикнула она.

Посмотрела на телят-доходяг:

— Хи-хи!

Хихикала и хихикала праворучница, прикрывая умный ротик ладошкой.

— Твоя правда, Вера… хи-хи! Все бы твоим скакать — и хвосты на сторону. Они у тебя раздобрели… хи-хи. Скоро станут поперек себя толще.

Верка помалкивала. Чтобы Маня видела, какой она занятой человек, взялась отгребать объедки клеверной подкормки от кормушки, хотя особенной нужды в том не было.

— А я с поля… вот! — первой не выдержала молчания Маня на изгороди. — Мне трудодень поставили… вот!

Локотком Верка отвела прилипшие ко лбу кудерки.

— Трудодень? Фи! Мне самолично Потапов палочки ставит, и то не хвастаюсь.

У Мани не то что глаза, и рот стал круглый:

— О! Сам председатель! Дивья тебе, если так.

Верка небрежно дернула плечом:

— А ты что думала? У меня ответственный участок. Вроде как телячий курорт. Вот!

Маня хихикнула:

— А ты ровно русалка, аж зеленая от тины.

— Тебе, Маня, завидно, да? Завидно?

— Мне? — воскликнула Маня. — Да ни капельки.

Верка давно поняла, как себя поставить. Заворковала, гладя Хильку по тощей спине:

— Умаялся, ласковый ты мой топотун. Я ли тебя ни строжила, ни школила: не носись сломя голову… не носись, копытца отобьешь. Неймет тебя доброе слово! А я ведь за тебя перед правлением всего-всего колхоза отвечаю. Не всякой девочке позволят пасти телят. Не всякой — с выбором! Так чего ты меня подводишь?

Потянуло Маню к телятам. Они лежали на берегу, куда их силком вытащила из курпаги Верка, и моргали глупыми глазищами.

Маня спрыгнула с изгороди в загон.

— Куда? — закричала Верка. — Бациллы пристанут, куда я с тобой?

— Бациллы? — Маня затрясла сережкой. — До чего ты бесстрашная, Вера… ужас, прямо ужас! Мне бы телят, да я прозевала.

Того и надо было Верке.

— Ой, — закричала она. — Так забирай их.

Маня губы надула.

— Полно притворяться… Отдашь ты, как бы не так. Не обманывай, лучше будет.

Снова одна Верка. Она и телята.

У-у, одры! Связали по рукам и ногам!

Одна она, потому что сиротское это занятие — пасти телят, как говорит бабка Домна.

А с деревенскими скворцами у Верки завязалась дружба.

— Фють Фютич, пламенный привет, — здоровается она утром.

Обитатель полинялого под дождями и солнцем диковинного теремка перебирает перья желтым клювом и встряхивается.

— Хватит тебе, — говорит Верка. — Айда за мной.

Размахивая узелком с халатом, бежит вприпрыжку. По улице, где пахнет пыль на ней молоком, травой, потому что недавно прогнано стадо на поскотину. Бежит мимо изб, где на серых, нагретых солнцем бревнах, как на печке, греются мухи.

По плотине проложен проезжий мост с перилами. По мосту — если не хочешь посмотреть, как в коричнево-золотистой, просвеченной солнцем глубине бродят толстые язи — можно по мосту пропрыгать на одной ножке.

Вот и луг. Там — у леса — темнеет изгородью «телячий санаторий».

Из-под ног на лугу, из тесного сплетения трав, вылетают мошки, бледные ночные мотыльки, трескучие кузнечики — пожива скворцов. Спешите ловить!

Скворцы ловко подхватывают насекомых, кормятся. У них с Веркой дружба, скворцы провожают ее по утрам…

Эге, а ведь кто-то прошел нынче лугом к закутку! Роса обита, обозначилась по траве зеленая дорожка. Не Наташа прошла— шаги широкие.

Верка проникла к шалашу в щель изгороди. И остановилась. И Петр Петрович стоял, наблюдая за ней. Резиновые сапоги синие в росе, налипли к голенищам венчики лютика, цветочная труха и былинки. Куртка держится на одном плече. Сняв широкополую соломенную шляпу, Петр Петрович платком вытирает бритую голову.