Иван Полуянов - Дочь солдата

Напьется молока — свежего, холодненького! — сталевар Петр Шереметьев, ногтем поправит усы: «Важно!» И пойдет шуровать у доменной печи.

— Пейте на здоровье! Кринка большая.

Верка сказала это вслух и засмеялась.

А тетечка места не могла найти посветлее, когда, оседлав нос очками, она разглядывала Веркину трудовую книжку. И всплакнула, и положила книжку к себе в заветную шкатулку: как бы, детка, ты не истрепала.

Петр Петрович, тот ничем не выдал, что доволен, как ее, Верку, отличили в колхозе.

Ну-ка, шесть трудодней премия!.. Похоже, телята сами поправились, так вы судите? Петр Петрович, откровенно, кто же тогда по совету Наташи траву раствором соли поливал, чтобы телята поедали ее с аппетитом? Кто чемерицу дергал — пусть духа ее не остается на территории телячьей санатории! Правда, дергал и Яша-Алитет, да разве это что-нибудь меняет?

А к чему вы разговор завели, что у вас три комнаты, живете вы одиноко?

— Между прочим, я тоже солдат…

Да что, ей, Верке, это неизвестно? Странно, за кого вы меня принимаете.

— Я храню твои фиалки, Вера. Помнишь?

— Вот это забыла. Но фиалки ведь были без корешков. Для гербария не годятся. Зачем их хранить?

И лежала на столе Веркина трудовая книжка, и Петр Петрович краешком глаза на нее не глянул.

И оттого варенье ваше, Петр Петрович, право, было с горчинкой…

Колеса пригибают кусты. Телегу и вместе с ней Верку подкидывает на корневищах деревьев. Звенит закопченный котел, бренчат косы, обернутые мешковиной. И шумят серые осины, смыкаясь над дорогой сучьями…

Все, кто отправился на лесной покос, — впереди, голосов не слышно. Потому что Рекрут — лентяй, спит на ходу. Верке жаль подстегнуть его кнутом. Это ж Рекрут! На нем она приехала в Светлый Двор зимним январским вечером.

И тети нет — уехала в город.

Без тети Домна дала себе волю.

Избу подметать, перемывать кринки, ставить самовар, щипать на огороде горькие перья лука, которые бабка любит толочь с солью и макать горячим пирогом — всюду Верка. Поиграть некогда.

Домна же печет для Верки шаньги, носит по утрам на выгон в горшке, укутанном фартуком, горячий гороховый кисель.

— Ешь, ласынька, не осуди старуху. Сироту приголубить — святое дело.

Верка не предупредила Домну, уезжая на сенокос в сузем. Ну ее! Темная душа… А Наташа отпустила без разговоров: «Проветрись, одна управлюсь».

Верка решила все-таки погонять Рекрута. Чего он, в самом деле, издевается, что ли!

Хвать-похвать — нет кнута. Задумалась и нечаянно обронила где-то.

Верка дергала вожжами, замахивалась на Рекрута — мерин скашивал на нее радужные зрачки и нахально не прибавлял шага. Ну, погоди же, лентяй! Спрыгнув с телеги, Верка сломила ольховый прут. Рекрут, завидя погонялку, поставил уши торчком и резво наддал рысью.

— Стой!

Телега уносилась от Верки, прыгала по колоднику, грозя опрокинуться. Упал кузовок с пирогами, связка грабель.

— Варвар! — затопала Верка. Новый прут полетел в кусты.

И Рекрут-варвар как ни в чем не бывало остановился, позволил нерасторопной вознице собрать и уложить, что упало, и самой забраться на телегу.

Косари были уже на виду.

Косарей трое: дядя Паша, его жена Алевтина и Петр Петрович, слывший в колхозе за хорошего косца и немало гордившийся этим. Компания: Маня и Верка, Леня и Веня — получила задание ворошить и сгребать сено, кашеварить у костра.

На место прибыли за полдень. Лесные пожни Вараксы не что иное, как топкие низины посреди дикой трущобы, вдоль медлительного ручья с темной, как густо заваренный чай, водою, настоенной на корневищах елей.

К одной ели притулилась избушка. Будто на едоме… Дядя Паша, согнувшись, протиснулся в избушку через проруб в стене, который в равной степени можно было принять и за окно и за дверь.

— Сойдет, нары-то целы… Дородно!

Лошадь распрягли, стреножили и пустили пастись. Ребята захлопотали, устраивая костер, взрослые разобрали косы.

Трава на поженках, густая и высокая, по пояс, терпко пахла. Ноги косарей вязли, под сапогами чавкала ржавая грязь, подернутая синей пленкой.

— Болотина! Ничего, сойдет и такая трава, — покрякивал дядя Паша, широко взмахивая блестевшей звонкой косой и приседая.

— Почитай, с войны здесь сено не ставили, — отозвалась мягким грудным голосом тетя Валя. — Сенцо здесь — хвощи да осока, а зимой и такое скоту подай, все не солома.

Веня долго пропадал в лесу, приволок на плече сухостойную елку и восторженно сообщил:

— Черники… как посеяно. Айда в лес!

Губы у Вени синие, словно чернила пил, перемазаны ягодами.

Верке такой лес был страшен: бурелом, мох, черные ели, сыро, как в погребе. Ей померещилось, что из-за кустов рыжеватого можжевельника сверкают жгучие звериные очи. Нет, это блестят листья маленькой березки, поймав, как в ладоши, солнечный луч…

Она побежала вприпрыжку на пожню.

Косари успели пройти по три ряда. На пожне серели рыхлые валы. Обнажилась от травы черная земля. Косари, возвращаясь к лесу, разбивали валы, чтобы трава сохла скорее. Они разметывали траву черенками кос.

— Тетя Валя, можно покосить вместо вас? — подскочила Верка. — Я сумею, увидите.

Спрятал усмешку в бороду дядя Паша, снял очки Петр Петрович…

Со стороны глядя, косить — сущий пустяк. Коса знает, что делать. Всадить ее с размаху в траву, провести — вж-жик! Выставить правое плечо вперед, сделать короткий шажок, чуть присесть на полусогнутых ногах, чтобы захватить прокос пошире и — опять правое плечо вперед, левое назад: вж-жик! Знай маши — всех-то забот!

Верка и махала косой, и приседала, и плечо выставляла, как следует… А у Петра Петровича почему-то раздавались усы, тетя Валя выговаривала со стоном: «Ой, умру и не встану».

— Д-да… Косишь, как бреешь! — сказал дядя Паша.

— А? — Верка остановила косу.

Дядя Паша наклонился, подергал за высокие травинки, конечно, чудом уцелевшие после Веркиной напористой косьбы.

— Борода! Кого же мы к ней привяжем?

— Косу, наверно? — слукавила Верка.

Славно было на другой день ворошить граблями подвяленную солнцем траву, упиваться ее горячим стойким запахом, потом сгребать сено и охапками носить к стогу! Липнет к потной спине кофточка, одолевает мошкара… Не беда. Пусть попадают за шиворот колючие былинки, саднят натертые граблями мозоли! Это хорошо — ощущать себя равной и дяде Паше, и Петру Петровичу, которые тут, рядом, делают то же, что и ты. Это хорошо— быть, как все, чувствовать: я могу!

Наслаждение видеть, как медно-красный, загорелый дядя Паша в сырой от пота рубахе мечет стог, подхватывая на стальные вилы сразу по копне сена, такого пышного, мягкого сена, что в нем можно искупаться, барахтаясь и взбрыкивая ногами…