Сергей Никитин - Большой путь

— Какой сын? Старик у меня там, а сын — в Ленинграде. После войны там остался, женился, хорошо живет…

— А говорите — комсомолец!

— Да я старика так зову. Он сварщиком работал, в обучении у него постоянно эти комсомольцы были. Совсем он с ними обребячился. Послали их в Куйбышев на стройку, и он с ними увязался. Не комсомолец разве? Истый комсомолец!

— Не найдете его, народу там много, — сказала женщина. — Вот человек тоже на стройку едет, — указала она на Юрия Петровича. — Вы уж держитесь за него, он вам поможет.

— А зачем мне его помощь? Он, чай, не без дела едет, у него своя забота. Не буду ему мешать, сама грамотная. Адрес у меня есть, чего еще нужно.

— Пишет, значит, старик? — спросил «мил человек», уже не пытаясь шутить.

— Пишет.

В купе стало тесно. Люди, несмотря на поздний час, подходили послушать Марию Феоктистовну, которая уже развязала вынутый из чемодана узелок с письмами мужа.

У Саши слипались веки, он забрался на полку и заснул под мерный стук колес и нестройный людской говор.

Утром он проснулся чуть свет. Поезд мчался через лес, окутанный густым туманом. Неясно мелькали в нем деревья, столбы, железнодорожные будки.

Белокурый сосед без руки тоже не спал, лежа на животе и глядя в окно.

— Проснулся? Это я разбудил тебя? — спросил он.

— Нет, я сам, — сказал Саша.

— Я глядел на тебя, а это иногда действует… Просыпаешься, если на тебя пристально смотрят.

Саше было неловко с этим человеком, слишком пристально, пытливо присматривались к Саше его большие голубые глаза.

— Тебя как зовут?

— Саша.

— А меня — Алеша. Будем знакомы. Я слышал, вы едете на стройку? Это кто, отец? — кивнул он на Юрия Петровича, безмятежно похрапывающего внизу.

— Нет.

— Дядя?

— Нет.

— Кто же?

— Папин друг…

Очень настойчиво Алеша выспросил у Саши все о нем, а потом просто, без расспросов, рассказал о себе. Ему двадцать шесть лет, руку он потерял на фронте, после войны работал сельским почтальоном. О том, куда едет — не сказал.

Несколько минут прошло в молчании. Потом Алеша вдруг заговорил вне всякой связи с предыдущим разговором и словно возражая кому-то:

— Скука — не от того, что один живешь, — уверенно сказал он. — А от того, что — глупый. Да. Умному человеку и в одиночестве никогда не скучно. Если жить и стараться все понимать — книгу ли, листок ли древесный, — то хватит на всю жизнь и никогда скучать не придется. Да, читай книги! С книгами, брат, не может быть скучно. Вот ты смотри… — тронул он Сашу за плечо.

Вынув из-под подушки книгу, он быстро стал перелистывать ее, продолжая говорить:

— Жил человек почти сто лет назад, а знал про нас и написал слова великой правды.

— Как это? — спросил Саша. Разговор уже начал интересовать его.

— Это понять нужно — как! — встрепенулся Алеша. — Вот — послушай.

Он нашел нужную страницу, откинулся на спину и весь просиял своей ясной улыбкой. — Слушай:

— Провижу! — повторил Алеша.

— Это про Волгу речь идет, — пояснил он.

— Как же не про нас? А слово-то какое: не-у-то-ми-мый!

— Как все точно! — взволнованно воскликнул Саша. — Кто это написал?

— Поэт Некрасов, — сказал Алеша так торжественно, словно эти стихи сочинил он сам.

У Саши вдруг пропала вся неловкость в обращении с ним, и они разговорились. Тогда Алеша осторожно оглянулся по сторонам, убедился, что все спят, и сказал как-то очень задумчиво и кротко:

— А ты знаешь, я ведь тоже туда еду…

— Куда? — не понял Саша.

— На стройку.

— Где народ неутомимый?

Алеша засиял улыбкой, оживился.

— Точно! Где народ неутомимый, туда и еду.

Он вдруг стал серьезным, приблизил к Саше свое румяное лицо, горячо дохнул:

— Как думаешь, возьмут меня? Скажу — употребите на что годен. А не найдете мне подходящей по моей инвалидности работы, дозвольте среди вас находиться, ходить, смотреть… Потом я песни про вас сложу!

— А умеете вы? — участливо спросил Саша.

Алеша подумал немного и сказал задумчиво и кротко:

— Не знаю, не пробовал. Но, кажется, могу. Слова во мне разные кипят, и в груди гуд какой-то стоит. Тогда обыкновенно говорить даже противно, а все стихами хочется… Только ты никому здесь не говори, что я на стройку еду, а то начнутся расспросы, ахи да вздохи — не люблю. Хорошо?

«Должны взять его», — подумал Саша.

Сначала Саше, выросшему на Клязьме, Волга показалась чужой и какой-то неуютной. Он не нашел здесь ни капризных излук, ни мелководных тинистых стариц, ни спокойных заводей с белыми лилиями и желтыми кувшинками, ни плакучих ив, склоненных над водой — ничего, что было знакомо и дорого с самого детства.

Юрий Петрович два дня устраивал в Куйбышеве свои дела, а Сашу отправил на загородную дачу одного из знакомых сотрудников редакции. Там Саше страшно надоела пожилая дама в пенснэ, которая хотела во что бы то ни стало накормить его домашними пончиками. Саша съел невероятное количество этих пончиков, а дама все суетилась и вздыхала:

— Ах, деточка, ты совершенно ничего не кушаешь. Что окажет Юрий Петрович?

Саша убежал от нее к Волге и долго бродил там по гористому берегу. До сумерек было еще далеко, но в оцепенелом безветрии, в желтизне солнечных лучей уже чувствовалось медленное угасание дня. Река словно остекленела. Бутылочно-зеленая вода монолитной массой стремилась вниз, и на ее поверхности — ни волны, ни всплеска. Лишь далеко на середине, где стоял белый бакен, да у берега, где затонул отломившийся от гор камень, она была взрыта грядами мелких волн.

Саша сел внизу, у подножья огромной, поросшей лесом горы и стал смотреть на Волгу. В бледно-голубом небе (таким оно бывает только перед закатом) купались чайки. С огромной высоты они кидались к воде и, казалось, вот-вот разобьются об нее. Но — нет! Чайки — легкие и стройные — снова взмывали к небу, упоенно кружились в нем, и серые крылья их казались серебряными над лучами низкого солнца — серебряными в голубом…

Тоскливо становилось на душе у Саши от крика этих птиц. Вот одна из них бросила короткий стонущий крик, и вся стая ответила ей надрывным плачем. Они точно звали кого-то, кто не придет. Они знали это, но все-таки настойчиво кидали в пространство свои бесплодный зов.