Сергей Никитин - Большой путь

Парторг обладал общительным и жизнерадостным характером. Он показал гостям Комсомольск, как показывают достопримечательности древних городов, подробно рассказывая о каждом здании. Но в этом молодом «годовалом» городе были совсем иные достопримечательности: двухэтажные дома, выросшие за четыре дня, новый клуб, школа, столовая, уютные квартиры с паровым, отоплением, механизированный деревообделочный завод, автоколонна.

Все это расположилось в лесу и всюду пахло хвоей.

По соседству с новым городом на желтом песке стояло несколько серых изб деревни Кунеевки. К одной избе подошел бульдозер — мощный тягач с тяжелым ножом впереди — уперся в стену и легко своротил избу — только пыль пошла.

— Эффектно, правда? — спросил парторг. — Жителей мы переселяем в новые квартиры, а эти допотопные избенки — долой.

Саша увидел на песчаном бугре человека в широкополой шляпе. Он сосредоточенно рисовал что-то карандашом в альбоме. Саша заглянул через его плечо. В альбоме был набросок покосившейся избенки.

— Зачем вы это делаете? — не удержался Саша.

Человек вздрогнул от неожиданности, обернулся.

— Фу, как ты напугал меня! Разве можно так подкрадываться?

В это время подошли парторг и Юрий Петрович.

— Вот художник Мстислав Васильевич решил виды старой Кунеевки увековечить, — сказал парторг.

— Смеетесь? — беззлобно сказал художник. — Эти наброски через год нарасхват пойдут. Всем станет интересно, что было на месте Комсомольска.

С внезапной радостью Саша огляделся вокруг. Как хорошо, что эти избенки сохранятся только в набросках художника.

С Волги дул низовой ветер, хлопая над стадионом полотнищами флагов; облака в нежноголубом небе стояли неподвижно, обрызганные золотом солнца.

Вдали, за стадионом, по холмам, изрезанным глубокими оврагами, рос лес. Казалось, что вечер придет оттуда, из леса — он быстро синел, и эта синева станов вилась все гуще, все плотнее, по мере того, как опускалось солнце.

В этот вечер на Ставропольском стадионе собрались строители с правого и левого берега посмотреть выступление артистов.

На досчатой сцене посредине стадиона в дроботе каблуков, в лихом посвисте, в плеске ладоней о голенища гремел русский перепляс. И все зрители так были захвачены этой буйной радостью пляски, что на лицах их цвели улыбки, а ладони сами по себе отбивали такт. Черный скуластый украинец, с большими горящими глазами-углями, сидящий сзади Саши, вскочил с места и, неистово хлопая, закричал:

— От це да!

Но вот этот зажигающий мотив сменяется мотивом глубокой грусти.

На западе в это время догорает солнце, ветер упал, флаги вяло колышутся, а облака в небе становятся не золотыми, а розовыми, прозрачными.

На сцену выходит парубок в белой свитке и дивчина с яркими лентами, вплетенными в толстые черные косы. Парубок Грицко несет через плечо на палке узелок — знать собрался на далекую чужую сторону искать удачи и счастья. Льется грустный мотив прощания — нелегкого прощания перед долгой, а может быть и вечной разлукой. Парубок уходит, печально никнет головой дивчина Оксана…

Тщетно стараются подруги развеселить Оксану, свивая ей в подарок венки из полевых цветов, напевая песни. Вскоре и они сами уже грустят вместе с Оксаной.

Ох, дивчина, дивчина, и не знаешь ты, как переживает за тебя маленький хлопчик в переднем ряду — «чернявенький такой, крепенький», который председателю Андрею Силычу «телефон наладил», который обещался написать в деревню Выборки о стройке и до сих пор не написал. Не знаешь ты, прекрасная дивчина, что желает он тебе такого же полного счастья, каким счастлив сам!

И вдруг подруги оживляются. Музыка звучит бодрее, в ней появляются, пока еще не уверенные, проблески радости. Приходят парубки. Они привели Грицко, уговорив его остаться.

Оглядываясь назад, Саша видел знакомые лица строителей. В зависимости от музыки они то застывали в выражении печали, то грустная усмешка пробегала по ним, то загоралось на них неудержимое веселье…

И радостно было сознавать Саше, что на большом пути своей жизни идет он рядом с этими простыми, искренними, честными и надежными людьми.

Утро было скучным. С Волги дул сырой мартовский ветер. Шел дождь со снегом, забор почернел, на нем сидела мокрая взъерошенная ворона и моргала глазами.

Проснувшись, Пашка — неодетый — долго смотрел в окно, дышал на холодное стекло, рисовал на нем пальцем. Ну и каникулы! По плану работы отряда сегодня намечалась лыжная прогулка, а какая может быть прогулка, если подтаявший снег оползает с крыш, и буро-зеленая от лошадиного навоза дорога так раскисла, что в ней вязнут машины…

За окном — должно быть, на дворе ремонтного завода — раздавался стук железа о железо: дрянннь, дрянннь…

«В самом деле — «дрянь», — подумал Пашка про погоду. Отвернулся от окна и решил, что настало самое время осуществить давно задуманный план.

Одевшись, он вышел на улицу, встал на дороге, поднял руку. Две машины пронеслись мимо, обдав его грязью, но третья остановилась.

— На правый берег? — спросил Пашка.

— Туда. Садись, хлопчик! — оказал шофер.

Всю ночь не смыкал глаз начальник правобережного строительного района Василий Никанорович Лодыгин. В высоких резиновых сапогах, в новой стеганке защитного цвета, он ходил по льду вдоль второй линии дюкера и наблюдал за ее спуском на дно Волги. Первая линия была уже спущена десять дней назад. Сварщики заканчивали сварку последних звеньев дюкера — огромной трубы, перекинутой с одного берега на другой. По этой трубе летом строители погонят землесосом разжиженную землю и намоют тело плотины.

Синие вспышки огней электросварки выхватывали из темноты крутобокие трубы, людей, склоненных над ними, ноздреватый лед, воду, уже не замерзавшую в прорубях.

Производитель работ инженер Смирнов, прикуривая у Лодыгина, сказал ему:

— Шли бы домой, Василий Никанорович. Справимся…

Лодыгин пристально посмотрел в обветренное, почерневшее лицо инженера, освещенное дрожащим синим светом.

— Это хорошо, что можете без начальника справиться. Его дело — общее руководство всем районом, а не отдельным участком. Так ведь думаете?