Людмила Матвеева - Школа на горке

Сегодня на уроке ботаники Муравьев сидел тихо и никого не трогал: он спешил прочитать параграф, потому что как раз сегодня Светлана Николаевна могла его спросить. Надо прочитать побыстрее, пока Светлана Николаевна смотрит в классный журнал и решает, кого вызвать.

— Муравьев, а Муравьев! Дай двадцать копеек! — Это Хлямин тычет ручкой в спину. — Дай двадцать копеек!

— Отстань, нет у меня.

— Жадина-говядина! — шепчет Хлямин.

— Муравьев, прекрати, — говорит учительница.

Почему Муравьеву всегда делают замечания? Даже если он ни в чем не виноват!

— Я ничего не делаю, — машинально отвечает Муравьев.

— Вот именно. А надо работать. — Светлана Николаевна смотрит на Муравьева поверх очков, — а ты ничего не делаешь.

Все-таки он успел прочитать параграф. И вчера дома он его читал. Он сверлит глазами Светлану Николаевну — пусть она вызовет его, тогда сама увидит, что Муравьев все выучил и может ответить даже на пятерку. Ну спросите, спросите меня, говорит глазами Муравьев.

Но Светлана Николаевна не хочет принимать его сигналы.

— Катаюмова, к доске, — вызывает учительница.

По классу проносится шелест. «Не меня». Муравьев думает: «Все-таки мне не везет. Не знал — вызвали, знал — не вызвали».

Катаюмова стоит у доски. Худенькие длинные ноги, длинные руки, длинная шея. А все вместе так красиво, что у Муравьева начинает щипать глаза, как будто он смотрит на солнце. Она отвечает негромко, но все слушают с удовольствием и с удовольствием на нее смотрят. Так кажется Муравьеву.

И тут он спохватывается: он же только что решил, что не станет смотреть на нее всю жизнь. Да, но это он решил не оборачиваться. А если она стоит у доски, прямо перед глазами, то куда же денешься? Приходится смотреть. Волосы у нее мягкие и пушистые, а глаза смотрят прямо на Муравьева.

И он понимает, что никакие твердые решения ему выполнить не удастся.

Всю жизнь он обходился без Катаюмовой, а теперь ему без нее не обойтись.

— Светлана Николаевна, пусть Муравьев не строит рожи, — вдруг говорит Катаюмова. — Он меня смешит.

— Муравьев! Сейчас же перестань! Опять ты?

Такого Муравьев от нее не ожидал. Коварная, ехидная, ябеда. Теперь все! Теперь никогда в жизни он не скажет ей ни одного слова! Все! Он человек твердый! Она еще узнает.

* * *

Юра по-прежнему любит посидеть у кирпичной стены. Спину греют теплые кирпичи, осень только начинается, желтые листья лежат на траве, желтые звезды блестят на голубых куполах церкви. А сама церковь красная, из потемневшего кирпича. Варвара Герасимовна как-то сказала, что эту церковь построили здесь, на горке, еще в семнадцатом веке, в тысяча шестьсот восьмидесятом году. Даже подумать невозможно — триста лет назад. Почти триста лет она стоит здесь, те же кирпичи, те же белые островерхие кокошники над стенами, те же высокие окна, обведенные белыми кирпичными каемками...

А внизу, под горой, течет узенькая речка Копытовка. Почему она так называется? Может быть, потому, что настолько мала эта речка, будто ее здесь лошади копытами протоптали. В заболоченных берегах, поросших ярко-зеленой осокой, течет не спеша речушка. Какая-никакая, а со своим достоинством. Вода мутноватая, глинистая, но и в ней водится какая-то рыбешка. Квакают лягушки. Левый берег, правый берег. Вон маленькие мальчишки ловят майкой тритонов. Кричат:

— Слева заходи! Да не сюда, а сюда! Вытаскивай!

Азарт охоты. А зачем им тритоны, наверное, и сами не знают. Юра тоже ловил когда-то, а потом сажал тритонов в банку из-под варенья, а мама их боялась и уговаривала:

«Выбрось, Юрочка, эту гадость... Ну, хорошо, хорошо, не гадость, а, как ты их называешь, тритончики. Выбрось, пожалуйста. А то я так нервничаю, когда их вижу, как они извиваются в этой банке, что перестаю попадать пальцами на нужные клавиши».

Юра тогда любил тритонов, а теперь они ему не нужны. Куда девается детство? Когда оно уходит? Во сне? Наяву?

Триста лет стоит здание и не меняется. А люди меняются быстро.

Была здесь, у церкви, маленькая школа. Ребята ходили, тоже, наверное, смотрели на Копытовку. Может быть, рыбу ловили, да не майками, а по-настоящему. А может быть, какой-нибудь мальчик любил сидеть на этой горке и смотреть на закат. Очень даже может быть. Наверное, во все времена одни любили носиться и шуметь, а другие любили посидеть-подумать.

На горке сухо, тепло, хорошо здесь сидеть.

Юра засмотрелся на закат. Сегодня он темно-розовый, даже какой-то клюквенный.

Уже четвертый год это продолжается: когда Юра видит закат, он вспоминает давнее, совсем детское лето, когда он перешел только в шестой класс. Пионерский лагерь у деревни Пеньки. Никаких пеньков там не было, а шумели огромные красные сосны. Горн пел над деревьями. Девочка в синем сарафане стояла под сосной и смотрела на закат. Эта девочка была для него в то лето таким важным человеком, без которого жизнь — не жизнь. Когда он видел ее, он был по-настоящему счастлив. Все равно, что она делала — шла по тропинке к реке или собирала шишки под соснами, или просто стояла, опустив руки и глядя перед собой светлыми глазами.

Как могло случиться, что он с тех пор ни разу не видел Лилю? Он живет с ней в одном городе, до нее можно доехать на трамвае или на автобусе. Но он даже не знает, в какую сторону ехать. А объяснений этому нет никаких. Какое-то странное сцепление мелочей. Не спросил у того человека в гамаке московский адрес Лили. То ли растерялся, то ли постеснялся. Потом, когда спохватился, человек из гамака уже ушел в дом, а Юра не решился идти за ним. Потом, когда ехал в Москву, был почему-то уверен, что рано или поздно он и Лиля встретятся на улице, просто случайно, ни о чем не уславливаясь. При этом он как-то не подумал, что Москва — не деревня Пеньки. Это там, в Пеньках, они встречались каждый день, не сговариваясь, на речке, в лугах или на волейбольной площадке.

А в Москве прошло вот уже сколько лет, он уже девятиклассник, и ни разу не встретил ее. Тогда он решил, что он Лиле не нужен. Зачем ей, такой необыкновенной девочке, он, совершенно обыкновенный? Конечно, не нужен. И он стал стараться пореже вспоминать ее. Постепенно девочка в синем сарафанчике превращалась из реального человека в мираж, в видение. То ли было, то ли не было, то ли помнится, то ли приснилось.

А закат разгорается во все небо, и вода в речке стала клюквенного цвета, и белые ободки вокруг церковных окон порозовели. А от кирпичной стены тянет теплом, как от печки.

— Юра! Я иду, смотрю — ты тут сидишь. — Валентина с сумкой стоит перед ним.

Высокая вытянулась Валентина, а лицо все такое же, почти детское. А может быть, просто привык он к ней и перемен не замечает.

— На, возьми. — Она достает из сумки крупное, в два кулака, желтое яблоко. — Я у школьной сторожихи Мавры яблоки покупаю, и дешевле и отборные — белый налив. А ты, Юра, чего опять тут сидишь?