Серафима Власова - Клады Хрусталь-горы

На другой день отдал приказ Долгоруков своим подчиненным — скрепить грамотой передачу деревни Тютьняры на вечное владение Демидову. И не жалел об этом.

Невзлюбил князь тютьнярцев за вольнодумство. Расскажу по порядку, как дело было. Возле деревни, на речке Тютьнярке, что за Воронежем бежит, находилось старинное поместье Долгоруковых.

Без малого чуть ли не с первых Долгоруковых здесь венчались князья. Свадьбы справляли, а потом надолго уезжали.

Гордились Долгоруковы крепостными из Тютьняр. Первыми живописцами были они. В Петербурге весь Долгоруковский дворец был расписан тютьнярскими мастерами, всей княжеской родне расписывали палаты тютьнярцы.

У Долгоруковых была дочка на выданьи — невеста, значит. Была она с виду ангел, а снутри черт иль сатана сама.

Но не ведали дворовые об этом, пока княжна не вздумала пораньше, до свадьбы, прикатить в Тютьняры. Приехала не одна, а с женихом. Охотились они в лесах, народ борзыми травили.

Забегали дворовые, засуетились. Принялись дом и церковь обновлять. А приказ был самого князя — все подправить, новые иконы написать.

Приставил приказчик новые иконы написать для церкви первого живописца — мастера Степана. На картинах у него, как живое, все получалось, и краски не блекли, как у других.

Незадолго до того, как начать писать иконы, собирался Степан жениться. Полюбил он девку одну дворовую. Дуней звали. Тихая, ласковая девка была, а красотою — поярче самой княжны.

Пришел Степан с Дуней к княжне — благословенья просить. Так заведено было.

Там они оба на колени перед княжной встали, а княжна как посмотрела на Дуняшу, аж вздрогнула вся: такая красота перед ней стояла.

Из зависти, конечно, отказала сразу же княжна. А немного дней спустя приказала выдать Дуню замуж за самого последнего мужика в деревне.

Говорят, и у дыма тень бывает, а у Степана после такой беды на сердце тоска целой тучей легла. Затаил он злобу на княжну…

Ну вот, пришло время барской свадьбы. Множество гостей приехало со всех мест. Сам князь с княгиней пожаловали из Петербурга. Женихова родня явилась разряжена, что твой иконостас. Все в каменьях дорогих, в шелка и бархаты одеты.

Началось венчанье. Стоит жених возле княжны рядом. Перед ним икона, а с нее она — его невеста смотрит: в углах ротика улыбка, над головой сияние святой. Точь-в-точь была нарисована княжна. Известно, Степанова работа. Доволен жених, довольна и невеста. Но вдруг слышит жених, что по сторонам будто гости шепчутся о чем-то. Певчие из себя выходят, орут что есть сил «Многие лета…», а шепот перебить не могут.

Сиятельная сваха, что стояла немного поодаль, сбоку, шепнула невесте на ушко чего-то; та побледнела, испугалась, задрожала вся. Оказалось: жених с невестой стояли против иконы, и они портрет видели с княжны, а кто по бокам — другое на иконе увидали.

Будто два изображения на одном и том же лице: сверху ангельское, а под ним обличив сатаны.

Сквозь кисейку шарфа на иконе рога казались; а вместо улыбки, какой-то дьявол скалил зуб.

Что тут поднялось: с княжной — удар, жених сбежал. А дворовые ликовали. Тихонько, чтобы, конечно, господа не слыхали. Ловко Степан икону написал.

Господа, хоть и в ударах были, но сразу же хватились. Узнали Степанову работу. Приказали произвести над ним расправу: засечь Степана до смерти плетью…

Обшарили весь двор, деревню, вокруг Тютьняр на сотни верст. Искали, как иголку в сене, но Степана не нашли. Исчезла с ним и Дуня.

Взялись тогда господа за родню Степана, а ее, почитай, половина Тютьняр. Каждому, кто был в родстве со Степаном, отрубили пальцы на одной руке, чтобы картин они больше не писали. Вот как князь остервенел. Хотел было продать князь Тютьняры вместе с народом, но никто их не покупал: узнали, что беспалые они, крепостные-то.

С той поры так и стали тютьнярских дворовых звать «беспалыми», а когда их пригнали на Урал к Демидову, то приказчик чехом всех их приписал: «Беспаловы-тютьнярцы». Оттого и по сей день полсела носят фамилию Беспаловы….

Рассказывают, будто в старину в Чебаркуле лучше бабки Варварихи никто не умел сказки сказывать. Много она их знала, оттого что век свой прожила на Урале, возле самых ворот в горы. Чебаркульской станицей эти ворота назывались. Не сопки какие-нибудь, а хребты, да еще такие: залезешь на одну из гор — на другую подумаешь. Из века в век жили в здешних местах горщики и лесорубы. Рудознатцы и куренной народ. Больше всего золотишком в горах промышляли. А, говорят, где золото, там и сказки. Где цветной камень, там и песня.

Варвариха же не только первой сказочницей была, но и на камень и руду глаз меткий имела. Никто лучше ее не умел золотую жилу обозначить, самородок углядеть. Одним словом, в горах ей фартило шибко. Ну, а когда стала стареть да глазом ослабла, — за сказки принялась, чтобы, опять же, на людях жить. Страшно ведь человеку жить в одиночку, или от народа сторониться. Варвариха добрая старуха была, все к людям пробивалась. Кому жилку укажет золотую, приметы камня растолкует, кого добрым словом одарит.

А ведь бывает, что приветливое слово, ко времени сказанное, подороже хрусталя. И характером Варвариха была веселуха. Вот и липли к ней стар и млад, как говорят.

У каждого человека непременно в жизни есть что-нибудь любимое. Так и у бабки Варварихи. Была у нее своя заветная сказка. Про царя Семигора. Не разные лады ее люди говорили, а бабка Варвариха на свой конец. Вот эта сказка.

Будто в стародавние времена жил на Уральских горах царь Семигор. Многими богатствами он владел. Но самое дорогое из них гора золотая. И жил царь возле нее на горе из малахит-камня. На ней и его дворец стоял. Ох, и дворец же это был! Самый лучший живописец не разрисует так, как матушка-земля разрисовала Семигоровы палаты.

Множество слуг было у Семигора. Руду медную они в горах добывали. Цветные камни собирали. Семигор их купцам продавал. Спокойно бы жилось Семигору, если бы все слуги повиновались ему, а то нет-нет, да и поднимутся против царя. Расправлялся тогда Семигор с непокорными. Кого в цепи приказывал он заковать, кого в шахты навек отправлял, а кто на плахе голову оставлял…

Говорила Варвариха про это, а сама оглядывалась кругом: нет ли ненавистного близко наушника какого. Враз мог он донести, окаянный. Вот потому и назывались такие сказки тайными — не всякому их можно было говорить. Кому и как говорила. Ежели приказчик тут вертелся или наушник будто невзначай заходил, бабка живо воротила сказ на новый лад.