Владислав Крапивин - Бабушкин внук и его братья

Мы поискали, но остатков чудовища не нашли (наверно, оно все же сорвалось с цепи и убежало обратно в океан). Зато мы вышли на лужайку, где росли огромные, величиной с тарелку, мухоморы. А среди мухоморов лежал обитый полуоторванными полосками жести сундук с отвалившейся крышкой. В сундуке мы обнаружили большущий пятак с разлапистым двуглавым орлом и старинным годом чеканки: 1811. Поразглядывали, повзвешивали в ладонях и решили, что находка принадлежит Диму – он первый заметил пятак в щели среди досок. Но Дим покачал головой и отдал тяжелую монету Николке. Тот засиял от счастья. Наверно, пятак был «не только пятак»…

А еще через день мы увидели недалеко от обочины приземистый одноэтажный дом. С пробоинами в оконных стеклах, с обвалившейся от кирпичных стен штукатуркой.

Вокруг стоял нетронутый великанский репейник.

Мы, конечно, проникли в загадочное строение.

Внутри был мусор, поломанные стулья и табуретки. И кадка с окаменелой землей и засохшим фикусом. Болтались оборванные электропровода.

Посреди самой большой комнаты стоял рояль. Совершенно не годный для игры. Половины клавиш не было, струны внутри полопались.

– Наверно, здесь был какой-то клуб, – шепотом сказал Ивка.

Похоже, что так. В углу комнаты кучей лежали обшарпанные домры, балалайки, гитары.

– Ой, смотрите… – тихонько удивился Арунас. И осторожно вытащил из-под этой музыкальной мелочи виолончель. – Она, кажется, целая.

Да, инструмент выглядел исправным и даже не очень обшарпанным.

Арунас, смущенно посапывая, сел на кривой табурет, поставил виолончель перед собой. Охватил ее изжаленными ногами, положил гриф на плечо, прижался к нему щекой. По-моему, он сидел в позе заправского музыканта. Прямо как Брандуков на нашей фотографии.

– Еще бы смычок… – сказал я.

– Зачем? Я же все равно не умею играть. – Арунас прижался к виолончели покрепче. Сам весь коричневый, он слился с большущим коричневым инструментом в одно существо. Мы притихли.

Арунас долго так сидел, трогал согнутым пальцем струны (они тихо отзывались), поглаживал выпуклый лакированный бок.

Нам неловко было торопить Арунаса.

Арбуз наконец сказал:

– Давайте заберем эту вещь с собой. Она же ничья. Демид раздобудет смычок…

Арунас покачал головой:

– Не надо… Ее дом здесь.

– Хороший дом, – сказал Ивка.

Дом и правда был хороший. Заброшенный, разоренный, но… какой-то добрый. Пахло здесь не плесенью, не грязью, а сухим деревом, клеем и красками – похоже на то, как в театре Демида.

Наконец Арунас расстался с виолончелью. Осторожно поставил ее в пустой угол.

– Мы ведь еще придем сюда?

– Конечно! Завтра же! – понимающе сказал наш водитель Динь-Дим.

Ивка виновато огорчился:

– Завтра я не смогу. Мама и Соня приезжают, надо встречать…

– Ну, тогда послезавтра, – решил Дим. – Или потом… Лета впереди еще много.

Когда шли от рощи по берегу Стеклянки, Арунас мне шепнул:

– Спроси Ивку, можно я тоже пойду… встречать маму… – Он смотрел вбок (вернее, чуть ли не назад, через плечо), шевелил кулаками в тесных карманах шортиков и колюче растопыривал локти. И до меня дошло. Ну, такое жуткое понимание, будто холодная вода подступила к горлу: Боже мой, мы же совсем бестолковые! Бегаем вместе, болтаем, дурачимся и почти не помним, какое горе носит Арунас в себе. Оно же никуда не девалось, это горе. Он же не такой, как мы. Он мальчик, у которого убили маму. И он даже не знает, где она похоронена…

Арунас никогда не говорил о родителях. Только однажды горько признался: «Если говорить по правде, я отца меньше любил, чем маму. Он меня часто ремнем лупил. Подсчитает, сколько раз я за неделю виноватый был, а потом приступает… И мама его боялась… Но не в этом дело, а в том, что он променял нас с мамой на автомат…» Это он не нам сказал, а Геннадию Марковичу. А тот уж Ивке и мне, по секрету…

И вот сейчас Арунас сказал: «Можно я тоже пойду встречать маму?» Не «Ивкину маму», а просто… Ну, ясно же: ему хотелось хоть чуточку коснуться жизни, в которой есть настоящая, живая мама…

Пока я это переваривал (будто колючий клубок глотал), Ивка сказал обрадованно:

– Пойдем, конечно! – Он не стал скрывать, что слышал шепот Арунаса. И в ответе его звучала ясная правда: будет хорошо, если пойдем на вокзал вместе.

…Поезд пришел без опоздания (редкий в наши дни случай). Соня прыгнула на перрон впереди матери, опустила на асфальт большую сумку, коротко обняла Ивку. Потом глянула на меня и серьезно так протянула ручонку:

– Здравствуй, Саша.

– Здравствуй… – Я вдруг увидел, что Соня красивая. Наверно, странно так говорить про девочку, которой нет восьми, но она была теперь по-настоящему красивая. Большеглазая, тоненькая, чуть печальная. Прямо как Золушка на королевском балу, хотя вовсе не в сверкающем наряде, а в желтом, с рисунком из листьев, платьице и в сандалиях на босу ногу. Раньше-то я смотрел на нее как на кроху, а теперь она сделалась повзрослевшей… Жаль, что не настолько, чтобы стать моей одноклассницей. Вот тогда бы я в нее влюбился трепетно и беззаветно.

Не то что в Пшеницыну.

Уж ее-то, Соню Стокову, эту легонькую, как пушинка, сестренку моего друга Ивки я никогда не решился бы двинуть коленом под партой. Даже чуть-чуть коснуться не посмел бы. Потому что в настоящей любви есть хрупкая тайна, с которой надо быть очень осторожным.

Мне эта тайна представлялась чем-то вроде вальса, который среди облаков танцуют девочка Маша и сказочный принц в мультфильме «Щелкунчик». Я понимал, что такое представление о любви – совершенно наивное и детское. И конечно, никому-никому не говорил об этом. Никто бы все равно не понял. Разве что Ивка. Но Ивку любовь пока не интересовала… А Настя, пожалуй, сказала бы, что я на сто лет отстал от жизни.

Она в последнее время сделалась какая-то прямолинейная. Недавно, например, высказала мне, что у меня с Вячиком неравноправная дружба.

Дело было так. Она и Вальдштейн вдвоем отправились в кинотеатр «Салют» на американский фильм «Освободите Вилли». И я сказал, что это свинство.

– Ты, Вальдштейн, обещал в двенадцать часов ко мне прийти, а сам.

– Ну, так получилось! – вмешалась Анастасия. – Я хотела идти с сестрой, а она раздумала и отдала второй билет мне: иди с кем хочешь. А тут навстречу Вячик…

– Ах-ах! Прямо навстречу! Не могли за мной зайти, да? Я купил бы билет в кассе.

– Времени не оставалось… И вообще что такого, если мы с Вальдштейном вдвоем посмотрели «Вилли»?

– Абсолютно ничего такого, – твердым голосом сказал я.

– И не вздумай, пожалуйста, упрекать его, – заявила она, когда Вячик с безразличным видом отошел.

– Я? Упрекать?

– Да. Он этого боится. Ему все время кажется, что ты можешь с ним раздружиться.