Нина Семушина - Те, которых не бывает [litres]

– Во-первых, я учитель биологии. – Аня сощурилась. – И во-вторых, не берите меня на слабо. А то возьмёте и пожалеете. В-третьих, отдать человеку свою удачу тоже совершенно, ну абсолютно невозможно.

– Вы с ума сошли, – сварливо заметил Макс. – Вам с утра температуру мерили? У вас не лихорадка? Вы несёте какой-то бред.

Он профессиональным движением положил руку на лоб Ане, но зелёные глаза его при этом блестели, как если бы он держал за руку любимую женщину.

Диковинные деревья сплетаются над моей головой – того и гляди затянут, и не найти пути назад – серые, коричневые, чёрные… В их мокрых ветвях как будто бы запутались звёзды и теперь робко сияют в едва пробивающемся сквозь бурую чащу нездорово-жёлтом лунном свете.

– Передавайте за проезд, говорю, девушка.

Я моргнула. Сказочный лес превратился в умеренно набитый трамвай. Ветви-руки в куртках, плащах, пиджаках и перчатках всех однообразно-разнообразных оттенков серого, чёрного и коричневого протягивают кондуктору монеты. Тускло светится жёлтая лампочка на потолке трамвая. Я привычно тянусь в карман – но кошелька в нём, конечно же, нет. Кондуктор смотрит выжидающе, с каждой секундой его лицо мрачнеет. Морщины как тучи: набухают, собираются на переносице, и вот-вот её пересечёт гневная молния.

– Эй, начальник, она со мной, – доносится с задней площадки уверенно-наглый голос. Кажется, обернулся весь трамвай.

Ну конечно. Вот он стоит – в кожаной куртке, вальяжно привалившись к двери с надписью «Не прислоняться», и ослепительно улыбается. Извлёк из кармана горсть монет, играючи подкинул и поймал: монеты взлетели высоко над головами пассажиров и в свете тусклой лампочки сверкнули настоящим золотом пиратских кладов. В салоне как будто запахло морской солью, мокрым деревом и ветром дальних странствий, а ещё почему-то яблоками. Кажется, это не только мне кажется – по крайней мере, даже лица вокруг посветлели. Кондуктору явно полегчало – пробурчал что-то и проследовал дальше. Оставил меня в покое? Скорее, в недоумении.

За окном становится всё темнее. Трамвай постепенно пустеет. Я смотрю в окно специально, чтобы не оборачиваться, – хотя прекрасно знаю, что, когда вагон, звеня стёклами и сверкая нарядными красными боками, подъедет к конечной остановке, в салоне останется всего два пассажира.

…Я захожу под тёмные своды сплетающихся над головой ветвей – на этот раз настоящих. И звёзды, проглядывающие сквозь деревья, тоже самые настоящие. Потому я и прихожу сюда, когда начинаю забывать, что в мире вокруг меня существует хоть что-то настоящее.

Позади остался город с его огнями и голосами. С улицами, по которым сложно пройти, не встретив знакомое лицо. Вот мальчик в клетчатом пальто; перчатки на верёвочках болтаются, шапка набекрень, щёки разрумянились: опять перебегал дорогу на красный. Сегодня перекрёсток был пуст – не то что вчера. Вчера он лежал вот тут, и вокруг тоже было много красного – кровь на тротуаре, помятый бампер автомобиля, заплаканные глаза мамы, пылающие уши водителя машины, и только сам мальчик был белым-белым…

А сегодня он снова несётся, не оглядываясь, по серому асфальту навстречу красному свету и новым приключениям. Он, конечно, не воскресал – потому что никогда не умирал. Как и этот пожилой симпатичный мужчина с толстой собачкой, что сверяется с расписанием движения трамваев на остановке. Его лысина сверкает в лучах фонаря, а на лице сверкает улыбка: сегодня его выписали из больницы. Инфаркт, возраст, ничего не поделаешь – но скорая помощь, к счастью, приехала вовремя, ведь пробок в тот день не было. И вовсе он не лежал, нелепый и неподвижный, на каменном полу в холле завода, где работал всю жизнь, и не сверкали на щеках его жены дорожки от слёз – прямые, как дорожка на кардиомониторе.

Иногда мне кажется, что у каждого жителя нашего города было такое горькое «вчера», которое помню только я. Иногда мне кажется, что они и правда умерли. Или что их никогда и не было – и только персонажи моих ненаписанных сказок бродят по городу. Что на самом деле я еду в пустом трамвае, и вокруг меня только воспоминания и фантазии. Что, может быть, и сам город не настоящий. И когда мне начинает так казаться, я прихожу сюда.

…Всё-таки Бетховен был не прав. Судьба никогда не стучится в двери. Зачем, если у неё всё равно есть ключ?

– Ты так и будешь за мной идти?

– Я в целом всегда иду за тобой, – отвечает Сашка. Он опять изрёк банальность – что совершенно не мешает ей быть правдой. Я оборачиваюсь: он стоит, прислонившись к стволу расколотой грозой много лет назад липы, и действительно ест яблоко. Я улыбаюсь против воли.

– Только не говори, что ты соскучилась!

– Скажем так: я рада тебя видеть, – отвечаю я с ударением на последнее слово.

– А ты, я смотрю, в целом неплохо врёшь.

Сашка улыбается ещё шире, подходит и протягивает мне руку. Я опираюсь на неё: идти и правда тяжеловато. Можно сколько угодно делать вид, что всё хорошо, – но не перед собственной же судьбой? Сашка, конечно, не предлагает мне яблоко: все мы знаем, чем это заканчивается. Я читала. И искренне надеюсь, что Саша тоже всего лишь читал. И что он правда блефует, когда утверждает, что видит Яна Малинина, когда тот летает над крышами слишком низко и случайно сбивает антенны.

У нас не очень много времени, и мы идём дальше, под хруст веток и листьев под ногами – и яблока в зубах некоторых. Но я всё-таки не выдерживаю:

– Не знала, что ты любишь классическую музыку. А ты, оказывается, поклонник Гайдна?

– Можно подумать, что, если бы они играли «Семь сорок» или «Дубинушку», ты бы не пошла. – Сашка пожимает плечами. – Так что я в целом иду затем же, зачем и ты.

– А если не в целом, а в частностях?

– А если в частностях, Ася, то персонажам не положено заглядывать в конец книги.

Я могла бы не задавать этот вопрос – тем более что мы наконец выходим к старой сцене, над которой склонились, словно прислушиваясь, деревья, и звёзды особенно крупные – как будто придвинулись поближе.

У сцены уже сидит Игорь Иванович – как всегда, с ярким букетом осенних листьев. На других скамейках, спрятавшись под зонтиками, сидят и остальные. Дождя сегодня, конечно, уже не будет – у Игоря Ивановича обычно получается договариваться с дождём. У него вообще какой-то потрясающий уровень взаимодействия с неодушевлёнными предметами и понятиями – наверное, потому что он по образованию инженер и просто забыл, что значит «неодушевлённый».

Дождя не будет, но все приносят зонтики – наверное, им кажется, что они спасут их от их собственных слёз, но я не уверена, что это работает. Ну, или они прячутся друг от друга. Или от собственных воспоминаний. А может, наоборот, в них? Мы никогда не разговариваем об этом.