Нина Семушина - Те, которых не бывает [litres]

Все в сборе – кроме тех троих, кто никогда не приходит.

…Музыканты медленно выходят на сцену; дирижёр, высокий и сутулый, с чёрными, неровно остриженными, как у Макса, волосами, никогда не поворачивается лицом к публике. Вот тётя Оля – она сегодня играет на фаготе, но шарф в горошек всегда при ней. Она смотрит в зал – но на самом деле только на Игоря.

А я смотрю только на бабушку. Она поправляет причёску, улыбается и качает головой. Мне, конечно, становится сразу стыдно за то, что я плохо ела в обед и не надела шарф, но сегодня я самая счастливая среди всех.

Потому что сегодня они играют «Прощальную симфонию» Гайдна. Это значит, все музыканты постепенно будут гасить свечи и по очереди возвращаться обратно в осень, в которую они навсегда от нас ушли.

Но моя бабушка будет со мной до конца – потому что она, конечно же, первая скрипка.

Хожу я медленно: дышать в последнее время совсем тяжело. Я уже готовлюсь оправдываться перед Максом и успокаивать Яна – шутить о том, что мне просто тяжело тащить груз музыкальных впечатлений, но, когда возвращаюсь в больницу, в нашем корпусе не горит уже ни одно окно. Даже в ординаторской свет погас – и хорошо; кажется, он наконец уснул.

Я щёлкнула пальцами – надо же как-то попасть внутрь! Потом ещё раз: надо же вернуться в настоящее время и дойти до палаты незамеченной.

Как там было? Белая палата, крашеная дверь… Запах марли, хлорки и несбывшихся надежд. В окно светит одинокий фонарь, и его проволочно-жёлтые лучики расползаются по немытому окну, как линии жизни по ладони. Доисторический жёлтый кафель на полу. Посреди моей палаты стоит Ян Малинин; у него в руках почему-то моя история болезни, которую он с обескураженным видом вертит. Я молча заглядываю через его плечо – и вижу ноты. Бетховен, Третий концерт для фортепиано с оркестром. Смешно. Вот и партия фортепиано – сначала там сплошные паузы. И карандашная надпись бабушкиной рукой, рядом с Allegro con brio – «Не спеши!». Она всегда мне так писала в нотах, потому что я ужасно неритмично играю.

– Энгаус, это что значит? – обескураженно спрашивает Малинин.

– Не знаю. – Я пожимаю плечами и улыбаюсь. Саша прав: я отлично вру.

…Я знаю, что мы все умираем осенью. Это логично: природа обновляется, всё такое. Мои мысли почему-то занимает удивление: я что, буду каждый день затаскивать рояль на сцену в парке? Как Макс это вообще себе представляет? А ещё страх – но не смерти (у меня, видимо, ещё есть время: я вступаю не сразу), а того, что я не сыграю.

Вечно мои мысли занимают какие-то глупости. Вот, например, мы с бабушкой как-то ехали в автобусе. Была зима, и люди, закутанные по самые уши в платки и воротники пальто, мёрзли всё равно. Они стояли вокруг – большие и нахохлившиеся, как птицы, и я вдруг поняла: птицы на зиму превращаются в людей, а внутри у каждого до весны спит песня. И они все толкаются и ворчат сквозь зубы вовсе не со зла: просто берегут песни, чтобы в нужный день они прозвучали и весна смогла наконец прийти. Мир вокруг моментально стал понятен и преобразился.

– Бабушка, – сказала я, – смотри, какие люди вокруг красивые!

Кто-то засмеялся, кто-то закашлялся, и все посмотрели на меня: кто-то – с жалостью, кто-то – с удивлением, кто-то – с насмешкой. Наконец, какая-то женщина в чёрном пальто и жёлтом берете (наверное, она на самом деле была скворцом) изрекла всеобщее мнение:

– Деточка, красивые люди в автобусе не ездят. Они ездят в машинах, в красивых шубах.

– Так в машинах же шубы ездят, а не люди! – со звонким детским удивлением ответила я, и автобус вдруг весь замолчал. «Они берегут свои песни», – радостно думала я, и глаза мои наверняка сияли ярче автобусных фар. И пока женщина-скворец пеняла бабушке, что та неверно воспитывает меня, я улыбалась во все свои имевшиеся тридцать зубов, чтобы все вокруг поняли: я знаю их секрет! Я знаю, что все они птицы, но никому не расскажу. Честное слово!

Так никому и не рассказала. И вы никому не рассказывайте, хорошо?

Солнце светило по-летнему ярко. Деревянные окна больницы с непривычки щурились своими кривыми рамами и моргали спросонья форточками. Старинный дом тянулся к солнцу, словно кот, и медленно просыпался. Но осеннее солнце обманчиво – и в открытое окно сразу врывается холодный осенний воздух. Пахло опавшими листьями, кофе и овсяной кашей с пищеблока.

В отделении стояла обычная для воскресного утра тишина. Аня стояла на подоконнике и, подставляя солнцу веснушки на правом запястье, мыла больничное окно, чтобы потом заклеить его на зиму. Её чёрный технический халат и короткие светлые волосы кинематографически развевались на ветру, чем вполне могли вдохновить какого-нибудь певца соцреализма на сотворение очередного шедевра. Четвёртый этаж – высоко, но Аня не боялась высоты.

– Слушай, Валера, но кто всё-таки они такие? И намочи мне тряпку, пожалуйста.

Рыжий фельдшер закатал рукава свитера и молча погрузил тряпку в мутную тёплую воду в сером ведре. Судя по его лицу, сам он тоже погрузился в глубокие раздумья.

– Они вообще люди?

Таким тоном обычно спрашивают что-то вроде «Ты чай с сахаром пьёшь или без?», но уж никак не «Скажи, а мой начальник точно принадлежит к виду homo sapiens?». Валеру в который уже раз поражало это её спокойствие, которое помогало ему отшучиваться или переводить тему, но сейчас, кажется, от серьёзного разговора было не отвертеться.

– Да я и сам не в курсе, – наконец выдавил Валера, протягивая санитарке мокрую тряпку, ещё тёплую. Аня с наслаждением намотала тряпку на руку и продолжила мыть окно. Её тёмные, глубоко посаженные глаза глядели на Валеру всё с тем же спокойным любопытством. Невозмутимость Ани просто поражала Валеру – с таким же лицом она, например, ругалась с Максимилианом Генриховичем; мыла полы или выносила утки; ругалась в магазине, когда ей не продавали сигареты; игнорировала двусмысленные шутки больных или принимала комплименты.

Можно было не сомневаться – не отстанет же. Валера вздохнул и начал свой неправдоподобный рассказ.

– Сколько их, я сам не знаю. Ну вот Аська, рыжая, которая в кардиологии лежит. Она управляет временем и вроде как может предотвращать несчастья, которые случаются с людьми. Ну как предотвращать… Если кто-то, скажем, попал в аварию, она может сделать так, что аварии не будет. Или если кому-то плохо стало, а скорую некому было вызвать, она может туда переместиться и вызвать. Но если человек, скажем, от рака умирает, она ничего не может сделать. Или если скорая вовремя приехала, но там не спасти.

– И что, человек потом всю жизнь живёт, помня, как умер? – Аня оглядела собственное отражение в оконном стекле, поправила причёску и воротник у халата.