Ксения Сергеева - Пустогрань [litres]

Маричка со всех сил сжимала пальцы. Очень внимательно, серьезно и ответственно она посылала настоящий Зов.

Первым из Моря вышел Верховный Главарь. Голова его так сияла туго натянутой кожей, что никто из Прибрежных не посмел даже заговорить с ним. Тогда Главарь сам дал всему имена и назначение. Прибрежных назначил рабами, а камни – отдушинами. Главарь послал Великий Зов всем и каждому в Море, чтобы поднялись и вышли на камни. Гансы вышли и приняли имена и назначения, и назначение Прибрежных, и назначение камней. Ни Прибрежные, ни камни о назначении не спорили, и гансы со временем решили, что так было всегда. Море бьется о камни, гансы бьют Прибрежных, Верховный Главарь воздает по заслугам и дает имена и назначения. Только так на Гансине сохранится вечный мир и покой, а Море будет пениться вечно, помня о том, как произошли гансы, но не умея говорить об этом.

Василий Петрович с самого утра нетерпеливо ждал Маричку. Он давно перенес чемодан из прихожей в комнату, несколько раз согревал чайник, подходил к дверям, прислушивался, возвращался в кресло, открывал газету и закрывал ее. Волнение накапливалось и не отступало. Наверное, старость. Жаль, что ему не довелось иметь семью ни в детстве, ни в старости. Родители исчезли, а потом как-то… Он провел годы в полном одиночестве, и все, что накопил, передавать некому. А передать необходимо. И чем раньше, тем лучше. Здоровье уже не то. Конечно, полсотни лет назад он говорил то же самое, но ведь годы прошли, а сколько осталось – неведомо даже ему. Сдружиться бы с кем-то в приюте, пронести эти дружбу через годы, удостовериться в человеке и выложить все как на духу. Но поначалу он слишком боялся, потом стал слишком горд и самолюбив, иногда до жадности. Распугал всех, кому приглянулись бы его тайны. Разве что Зиночка… Но у Зиночки своих тайн с избытком. Да и ни одна из его загадок для нее загадкой не была: видела его насквозь и улыбалась. Он боялся ее улыбки, слишком она спокойная, а ему все хотелось бури. Как там у Лермонтова было?.. И в ту бурю он ни с кем не сблизился. Почему? Привык уже быть один: и в снег, и в град, и в дождь, и под обстрелом, и в осаде. Вроде как и со всеми, а никогда никому по-настоящему не доверился…

Родители погибли, когда ему исполнилось шесть. Ходит легенда, что в их роду никто долго не жил: умирали молодыми в битвах или родах, утрачивали способности и уходили, не выносили одиночества и убивали себя, бросаясь на скалы. Василий Петрович усмехнулся: вот он и опроверг легенду, выжил, пересилил. А родители – нет. Он смотрел на их распластанные тела и никак не мог заплакать. Очень хотелось тогда заплакать, но страх был сильнее слез. Он чувствовал, как за его спиной медленно вырастает из земли то ужасное, что убило маму, оно уже отбрасывало тень на безжизненные бледные лица, тянулось к Василию, жестко схватило поперек живота – и унесло. Очнулся он уже в селе, далеко от хутора. На него смотрело несколько пар глаз, настороженных, диких. И он слился своим страхом с их недоверием и дальше уже ковал себя только таким железом. Пока не встретил Зинаиду. Вот уж кто умеет выбить почву из-под ног одним взглядом. Он сразу узнал в ней родную душу, почувствовал искру, которая иногда мерцала в окружающих, но никогда не была столь яркой. Зинаида тоже знала, кто он и почему так ошалело рассматривает ее, поэтому не стеснялась, а просто положила ладонь на его плечо и улыбнулась. Ему бы обнять ее да не отпускать никуда, вот только слишком долго носился он со своим вынужденным одиночеством, не сдюжил… Может быть, еще сотню лет он будет в своей пещере таить сокровища, а может быть, уже сегодня рассыплет их перед девчонкой с пятого этажа…

Василий Петрович закрыл глаза и внимательно прислушался к дому: хлопали входные двери, поворачивались замки, в трубах шумели застенные стрижи, домовые ежились в дуплах (кое-кто из них припозднился со спячкой и только сейчас просыпался в норке за ванным шкафчиком; Василий Петрович недовольно покачал головой), скрипел старый паркет, повизгивал новый линолеум, кто-то ссорился, чья-то квартира пустовала в ожидании жильцов с работы и незаметно покрывалась пылью, Ганс открыл очередную бутылку колы и особенным своим зрением линовал пожелтевшую бумагу, вот Маричка широко распахнула дверь подъезда, заметила выбоину в ступеньке крыльца, пробежала по тротуару и улыбнулась Здравствуй. Вошла в подъезд. Остановилась в неуверенности возле лифта…

– Глубокоуважаемый… – Рука Марички зависла возле кнопки вызова. – Глубокоуважаемый, не будете ли вы так любезны довезти меня на седьмой этаж?

Маричка оглянулась на почтовые ящики, те безмолвно сжали рты и проницательно смотрели на нее десятками круглых бездонных глаз. Они только что перекусили оранжевыми скидочными листовками и настроены были благодушно.

– Как думаете, он меня впустит?

Ящики ничего не ответили, только нижний в правом углу глумливо показал длинный газетный язык.

Лифт протрещал недовольно, но все же спустился на первый этаж и приоткрыл для Марички только одну створку. Что ж, и на том спасибо, подумала она и протиснулась внутрь. Ей даже не пришлось нажимать на кнопку, лифт зло щелкнул подсветкой пуговицы седьмого этажа и медленно потянулся вверх. Жаль, что Муськи нет, без нее как-то боязно ехать внутри этого чудовища. А что если ему взбредет в голову остановиться посреди дороги… или свернуть не туда, или просто ухнуться вниз? Непонятно ведь даже, есть ли у него голова с умом или он просто таскается туда-сюда. Стоило Маричке подумать об этом, как ее тут же отбросило к правой стенке лифта: он тащился не наверх, а мчался куда-то влево, Маричка в ужасе кинулась нажимать все кнопки подряд. Лифт только жужжал и набирал все большую скорость. Что происходит?! Маричку болтало от стены к стене, она больно ударилась плечом и с шипением вскрикнула: «А ну хватит!» Лифт мгновенно остановился, швырнув Маричку об стенку другим плечом, и распахнул обе дверцы.

Маричка, сжав зубы, потирала плечо, морщилась и не торопилась выходить, только высунула голову с опаской – а вдруг двери лифта сработают не хуже французской гильотины, – огляделась по сторонам. Коленки дрожали, а в горле пересохло. Не стоило, пожалуй, пить ту колу у Ганса. Казалось, что пила она несколько часов назад. Но не мог же лифт мчать так долго: такими темпами можно оказаться где-нибудь в Азии! Как сейчас не хватает Муськи!

Лифт остановился не на лестничной клетке, а на сцене старого театра. Мощенный скрипучими досками полукруг, тяжелые запыленные занавеси, а в глубине – непроглядная темнота, только чуть освещены софитами первые ряды кресел. Маричка робко сделала шаг из лифта, тот предусмотрительно остался открытым.