Надежда Гарнык - Лисье время [litres]

– А ты что, самая умная? – Лялина мама смотрела внимательно и не то чтобы недружелюбно, с ненавистью.

– Ляля весь спектакль на лавке сидела.

– А это плохо – сидеть на лавке? Не в тюрьме же! – отреагировала мама с улыбкой, и Ляля перепугалась: Соня сейчас как сказанёт…

Так и вышло, Соню долго ждать не пришлось:

– Зато ваша бабушка в тюрьме была.

Тут мама взяла из рук Ляли рейтузы – Ляля вечно с ними копалась, потом мама Ляли бережно взяла Соню за одно плечо, одну штрипку рейтуз она повесила Соне на ухо, отстраняя руки Сони. Соня испуганно смотрела на маму Ляли во все глаза.

– Вот так тебе за тюрьму. – И мама резко рванула за рейтузы.

– Ой! – вскрикнула Соня, схватилась за ухо, заплакала и побежала жаловаться.

– Мама! Она же сейчас расскажет, – испугалась Ляля.

– И я расскажу, – улыбнулась мама, она была совершенно спокойна.

Послышались голоса воспитателей, они накинулись на Соню:

– Потоцкая! Сколько можно?!

– Совсем оборзела – уже на родителей наговариваешь, – раздался голос нянечки, через секунду она сама появилась в раздевалке и заговорщицки подмигнула Ляле, а может, и маме.

На улице уже темнело, светлый сумрак окутывал Лялю, успокаивал, на душе становилась радостно. Искры на снегу от редких фонарей, страшные тени от деревьев в парке… Они гуляют с мамой. С мамой, а не с бабушкой. С такой красивой мамой и молодой!

Темнело. Мама рассказывала про солнцеворот, про то, что нарождается сейчас за этой небесной тьмой новое солнышко – так думали охотники, которые поселились в этих краях давным-давно. Охотники кочевали, а после обосновались примерно там, где сейчас стоит их дом… Ляля шла и шла с мамой по аллеям, встречая редких собачников; их лайки виляли хвостами и натягивали поводки, таксы вертелись, юлили под ногами, радостно лаяли – животные тянулись к ним с мамой. Мама много рассказывала, но Ляля перестала её слушать, она вглядывалась в тёмное небо: где-то там солнышко, оно смотрит за ними. Раз луны нет (луна за тучами спряталась), значит, солнышко смотрит – а как же, солнце и сквозь тучи умеет светить. Обратно решили ехать на автобусе; мама молчала, и Ляля молчала. Ляля держала на коленях пакетик с подарком – бумажный пакет с нарисованной мышкой и шнурами-ручками.

– Это родительский комитет сам дырки ковырял, – сказала Ляля.

– А я думала, Дед Мороз. – Мама оторвалась от окна; Ляля заметила: она вглядывалась в тёмные поля, начинающиеся за шоссе.

– Не-ет. Дед Мороз принёс всё, а дырки уж родительский комитет.

– Дырка от бублика? – пробормотала мама.

– Да. Так Алёна сказала.

– Это из-за которой тебя Лялей дразнить стали?

– Да, мама. Ну что это: две Алёны на группу? Это неудобно.

– У нас в классе три Лены было и четыре Серёжи, Алёна…

– Мама! Я сама не хочу быть Алёной!

Они уже проехали свою остановку, но автобус ходил по шоссе кругами, с заездом на вокзал, и они с мамой катались на автобусе, просто катались…

– Почему же ты не хочешь быть Алёной? Такое красивое имя… – Мама говорила, отвернувшись, она всматривалась и всматривалась в то, что за окном: в поля, в город, в дома и улицы. Они и на следующий год так катались, и через год, и ещё год спустя, – пока мама совсем в Пушноряд не переехала… – Я так мечтала, чтобы ты была Алёной…

– Мне Ляля больше нравится. Ты видела девочку на шоколадке?

– Ну да. – Мама наконец обернулась к дочери. – И что?

– Мама! Это же Алёнка! Она урод.

– Почему урод? Это же девочка в платочке.

– Ты хочешь, мама, на неё быть похожей?

– Я и так на эту девочку похожа, – вздохнула мама. – Ну ладно. Раз Алёну можно посмотреть, значит, Лялю где-то тоже можно увидеть?

– Да, мама. Ляля – это кукла. У нас в группе много кукол Ляль.

– Так и Алёнка тоже кукла, только нарисованная кукла.

– Мама! Какая же она кукла? Она злой волшебник Черномор.

– Почему?

– Потому что у неё одна голова, а ног нет, и туловища нет…

И тут мама долго и нудно стала рассказывать Ляле, что Черномор – просто карлик, а голова в поэме – это не Черномор, а просто заколдованный человек.

– Значит, и эту Алёнку Черномор заколдовал, – сказала Ляля. – Я, мама, не хочу быть головой. И вообще – везде эти Алёны. В магазине – шоколадки, на площадке – девочки, хуже только быть Настей.

– Хочешь быть не как все?

– Тебе, мамочка, легко говорить, ты-то Зо, хотя на самом деле Зоя!

– Кто тебе сказал?..

Ляля поняла, что выдала бабушку, – это она ей рассказала про Зо. Но Ляля тут же нашлась:

– Мама! Наша остановка.

– Нет! Наша следующая, – вгляделась в темноту за окном мама и стала толкать чемодан к дверям. Автобус подскакивал, все пассажиры в автобусе пританцовывали, как в танце снежинок. Выходя из автобуса, Ляля с гордостью держалась за невиданный чемодан на колёсиках, а кондукторша пробурчала что-то недовольное…

Ненавистный детский сад! Тюрьма! Слово «тюрьма» было в ходу в Пушнорядье и означало несвободу, отвратительное место, из которого нельзя взять и уйти. Область по северной границе соприкасалась с колониями поселения, а те, в свою очередь, – с колониями строгого режима. Тюрьма – не что-то непонятное, далёкое и страшное, тюрьма была недалеко. Потоцкая сообщила Ляле, что её бабушка сидела в тюрьме. Бабушка не может сидеть в плохом месте, Ляля не понимала тогда, что тюрьма – это ужасно. Некоторые дети в группе чем старше становились, тем чаще рассказывали, где работают их родители; у некоторых в тюрьме работали отцы и даже матери: в охране, на кухне, в сторожах. Эти дети были богатые, они приносили в группу дорогие игрушки, хвалились, что дома смотрели по видику мультики, названия которых Ляля и не слышала. Про богатых и бедных объяснила всё та же неуёмная Потоцкая:

– Бедные – это как ты и как я, а богатые – как Настя и Алёна.

Ляля замечала, что Настю и Алёну воспитатели любят больше всех, и она в ответ на похвальбы о неизвестных ей мультиках заявляла, что она тоже смотрит по видику не только «Белоснежку», а много ещё чего, только названия забыла; о бабушке Ляля никогда в группе не рассказывала – редко, но Ляле напоминали о бабушке воспитатели, и как-то странно напоминали, с недовольством и раздражением. Все три года Ляля рассказывала только о маме, Ляля очень гордилась, что мама работает на телевидении в Москве. Рассказывала о маме везде – всем встречным и поперечным. Если видишь маму три раза в год, о ней хочется говорить бесконечно, выдумывать какие угодно истории, которые Ляле казались правдивыми, настоящими, она не замечала грустных улыбок взрослых слушателей, сочувствующих кивков и жалостливых взглядов, ровесники-то открывали рты от восхищения. Больше всего Лялю пробирало, когда она садилась на карусель на детской площадке вместе с кем-нибудь ещё, чужой папа раскручивал карусель, и тогда Ляля, сама не зная почему, начинала хвалиться: