А Богуш - Черепашки-ниндзя и Чародей Зеленого Острова

Легкий шорох отвлек его от печальных мыслей, таинственно и жутко глядели на него со всех сторон необозримые глубины обители Будды. Новая мысль, новая боль пронизала Дона с быстротой молнии: и это он, ничтожный, хотел достать волшебный кристалл, между тем как ему не под силу постигнуть разумом обычной черепахи миллионы рукописей, книг, изображений, эмблем, знаков, таящихся на сокрытой глубине. Он был уничтожен, несказанно посрамлен, смешон самому себе, а во­круг него лежали миллионы различных сокровищ, с которыми ему дано было поиграть. Наверное, лишь для того, чтобы он почувствовал, что такое Бог и что такое он сам.

Через множество дверей в огромный зал шли бодхисатвы, лучезарные, как сам Будда. Число их было необозримо. Среди них были известные ху­дожники, музыканты, священники.

Высокое собрание занимало места по рядам кре­сел, отступавших все дальше, ввысь и в глубину, и оттого представлявшихся глазу все более узкими; над высоким престолом, венчавшим амфитеатр, Дон приметил поблескивание золотого балдахина.

Бодхисатва выступил вперед и объявил:

— Устами бодхисатв мы готовы изречь приговор над самообвинителем Донателло, мнившим себя призванным добыть волшебный кристалл самого Великого Будды. А ныне усмотревшего, сколь не­сообразно и сколь кощунственно было его наме­рение.

Он обратился к Дону и вопросил своим отчетли­вым, звонким голосом:

— Самообвинитель Донателло, готов ли ты при­знать правомочность суда и подчиниться его приго­вору?

— Да, — отвечал Донателло.

— Самообвинитель Донателло, — продолжал бодхисатва, — согласен ли ты, чтобы наш суд изрек над тобой приговор в отсутствие Будды первоверховного, или ты желаешь, чтобы первоверховный Будда судил тебя самолично?

— Я согласен, — молвил Донателло, — принять приговор бодхисатв, будет ли он вынесен под пред­седательством первоверховного Будды или же в его отсутствие.

Бодхисатва приготовился отвечать. Но тогда из самых глубоких недр прозвучал мягкий голос:

— Первоверховный Будда готов изречь приго­вор самолично.

Странная дрожь охватила Дона при звуке этого мягкого голоса.

Из отдаленнейших глубин мглы, от пустынных, терявшихся во мраке далей шествовал некто, по­ступь его была тихой и умиротворенной, одежда его переливалась золотом, при общем молчании всех собравшихся подходил он все ближе и ближе, Дон узнал его поступь, его движения, узнал, наконец, его черты. Это был сам Великий Будда.

В торжественном и великолепном облачении, поднимался он через ряды бодхисатв к престолу Высочайшего Присутствия. Словно драгоценный цветок неведомых стран, возносил он блеск сияв­шего во лбу волшебного кристалла все выше и выше по ступеням, и один ряд бодхисатв за другим поочередно вставали ему навстречу. Он нес свое излучающее достоинство со смирением и сосредоточением, рвением служителя, благоговейно и тре­петно.

Дона держало в пронзительном напряжении то, что ему предстояло выслушать и покорно принять приговор, несущий кару или помилование. Он был не менее глубоко потрясен и растроган тем, что сам Великий Будда готовился судить его.

Но еще острее потрясало, изумляло, смущало и радовало его великое открытие этого дня! Он удо­стоился видеть волшебный кристалл!

Видеть его было страшно и радостно. Откуда-то издали доносилось чье-то не то бормотание, не то тихая песня. Донателло вслушался. Это были сти­хи. Он узнал голос Души:

— Пасть золотого льва совсем остыла,

Дым ароматный больше не курится.

И пробегают пурпурные волны

По шелковому полю одеяла.

На кольцах шторы утреннее солнце,

Заглядывая в комнаты, искрится.

И я встаю. Но только нет желанья

Прическою заняться, как бывало.

Ларец с заколками покрылся пылью —

Давным-давно его не открывала!

Всегда я так страшилась расставаний

И о разлуке слышать не хотела.

Мне много-много рассказать бы надо,

Но только я не пророню ни слова.

Не от вина, не от осенней грусти

Я в эти дни изрядно похудела.

Что делать, если он опять уехал

И здесь меня одну оставил снова!

Чтоб удержать, я «Песню о разлуке»

Ему сто раз пропеть была готова.

Я думаю о том, что там, далеко,

Далеко от меня теперь любимый.

Двухъярусную башню закрывая,

По небу облака плывут куда-то,

А над башнею — река в разливе,

Вода стремится вдаль неудержимо.

Пусть знает он, что на поток зелены

Смотрю с утра до самого заката.

Что с каждым днем все больше я страдаю,

Печалью бесконечною объята.

Между тем первоверховный Будда в золотом убранстве начал говорить своим красивым, мягким голосом, слова его струились с высоты, как осчаст­ливливающая милость, согревали душу, как сияние солнца.

— Самообвинитель, — произнес он со своего престола, — имел случай освободиться от некото­рых своих заблуждений. Против него говорит мно­гое. Положим, можно признать понятным и весьма извинительным, что он нарушил свою верность Будде, усомнившись в его существовании. Все это весит не так уж тяжело. Если самообвинитель позволит мне так выразиться, это всего лишь обычные глупости. Вопрос будет исчерпан тем, что мы улыбнемся над ними.

Дон глубоко вздохнул, и все ряды досточтимого собрания облетела легкая, тихая улыбка. Каза­лось, что вся прожитая Доном жизнь черепахи- ниндзя лежит сейчас у всех на виду.

— Однако, — продолжал Великий Будда, и тут его мягкий голос стал печальнее и серьезнее, — однако обвиняемый изобличен и в иных, куда более серьезных прегрешениях, и хуже всего то, что в них он не обвиняет себя, более того, по всей видимости, даже не думает о них. Да, он остался верен своим попавшим в беду друзьям-черепахам, но он за­был о действительной своей вине, которая заслуживает строгой кары.

Сердце в груди Донателло испуганно затрепета­ло. Верховный Будда заговорил, обращаясь к нему:

— Обвиняемый Донателло, в свое время вам еще будут указаны ваши проступки, а равно и способ избегать их впредь. Единственно для того, чтобы стало понятно, как мало уяснили вы себе свое поло­жение, я спрошу вас: помните ли вы, как шли вы по берегу и встретили череп покойного Гиббо, отря­женный к вам в качестве вестника? Отлично, вы помните это.

А помните ли вы как взывали к вам другие чере­па? Вы же не только уклонились от обязанности выслушать грешного, кающегося Гиббо, но и не призвали его душу к молитве, но предавались бес­покойству и раздражению. Так-так, вы все помни­те. Уже одним этим вы попрали важнейшие рели­гиозные принципы и обычаи. Вы посмотрели свы­сока на собрата, вы раздраженно отвергли повод и призыв к самоуглублению и сосредоточению. Та­кому греху не было бы прощения, если бы в вашу пользу не говорили смягчающие обстоятельства.