Мила Нокс - Война на восходе

С собой.

Тео метнулся вправо, побежал влево — пусто.

Никого не было: только он.

Он один.

И в этот момент с зеркалами начало происходить нечто странное.

— Я же говорила, не нравится мне это!!!

Шныряла оскалилась и зарычала. Ноздри девушки раздулись, втягивая затхлый подземный воздух. Только воск, горелый фитиль и пыль. Запахов спутников не было!

— Где вы, черт возьми? Эй?!

Шныряла снова бросилась искать друзей по проходам, но зеркала окружали ее словно войско, выставив блестящие щиты, — и везде отражалась невысокая девчонка с перекошенным личиком, в юбке до пола и переднике, расшитом красно-черными крестами. На плечах — лохматая собачья шкура. Платок сбился, приоткрыв золотисто-рыжие пряди. Шныряла запихнула локоны под ткань, затянула концы платка и вытащила любимые ножи.

— Идиоты! Говорила же, не надо слушать этого напомаженного! И Кобзаря тоже!

— Интересно, насколько горячо сердечко в вашей груди?

Глаза Шнырялы распахнулись во всю ширь. Это был… голос Кобзаря! И она уже слышала от Глашатая эти слова!

Шныряла обернулась вокруг своей оси и рявкнула:

— Где ты прячешься? А ну выходи!

Шныряла сунула голову между зеркальных рам, но, обнаружив пустоту, отскочила и кинулась к противоположному ряду.

— Что для вас любовь, дорогая?

«Любовь…» Сердце быстро-быстро стучало в груди. Сейчас, наедине с собой, Шныряла смутилась. «Дорогая»? Что Кобзарь себе позволяет!

— Итак, любовь для вас — это…

— Бред сивой кобылы!

Второй голос принадлежал ей, Дакиэне Драгош, собственной персоной! Шныряла немного отдышалась и наконец определила, куда идти — где-то там, за стеной зеркальных «щитов», говорили Кобзарь и… она сама?

Девушка вышла в соседний проход и сразу увидела, что здесь не было ни ее двойника, ни Глашатая.

Только зеркало в полный рост, в котором разыгрывалась знакомая сцена. Поляна под черным небом, освещенная ярким пламенем костра. По одну сторону костра Тео с Сандой, по другую — она сама и Змеевик. Тут же прыгал Кобзарь, размахивая измерительной лентой. Шныряла подошла ближе, не отрывая глаз от зеркала. Вот она хмыкает и скалится, выдавая остроумные, по ее мнению, шутки про эту самую — тьфу! — любовь, чтобы скрыть чертово смущение. Вик же — теперь она ясно видела — то и дело на нее поглядывает. С любопытством и даже ожиданием. Но она выдает: «Я эту любовь ему знаете куда засуну!»

И лоб Вика пересекает складка.

Шныряла брызжет слюной, Кобзарь то и дело косится на парня — наблюдает, как тот реагирует… А после выхватывает колбочку: «Сто кошачьих выдохов! Теплеет!»

Шныряла смотрела и смотрела на эту сцену, разглядывая себя и Вика со стороны. И заметила… когда она не глядела в сторону Вика, тот постоянно бросал на нее взгляды. На ее руки, шею… От этого внутри как-то екнуло.

Шныряла вспомнила вечер после смерти Господаря Горы и то, что было, прежде чем идиот Тео вломился в каморку без стука.

«Я не могу остаться… я дал клятву Охотника — пока Йонва собирает армию, я нужен им. Дика, я уезжаю…»

«Значит, я уеду с тобой».

Шныряла прикрыла веки. Обхватила плечи руками, вспомнила, где лежала его ладонь. «Черт! Вик!» — мысленно взревела девушка. И вдруг услышала голоса. Множество голосов наводняло проходы, и скоро Шныряла почувствовала, что ее обступила толпа. Она распахнула глаза: поверхность зеркал дрожала и зыбилась. В глубине появлялись фигуры. Силуэты говорили на все лады — но из всех зеркал звучал лишь один хорошо знакомый голос.

Ее собственный.

Шныряла в изумлении пошла вдоль зеркал.

Она стоит на кладбище перед Кобзарем, спрашивает про Макабр. Бежит в образе собаки по Китиле, выискивает еду у помоек. Тычет Тео в ребра. Орет на нежительницу Фифику. Сидит на холме, глядя на закат, и тихонько мычит полузабытую колыбельную.

Десятки дней и ночей ее жизни.

В голове раздался мечтательный голос Валета Червей: «В Зале Зеркал не ищи зеркала, память ищи, что как солнце светла».

— Сволочь! Вот что придумал? А если я не хочу? Эй, усатый! Выпусти меня отсюда!

Ругательства Шнырялы потонули среди ее собственных голосов. Рядом стоящее зеркало вздрогнуло и закричало: «Я не хочу испытаний! И Макабр свой засунь в…»

— Заткнитесь! Заткнитесь! Заткнитесь!

Шныряла скорчилась на полу, окруженная гудящими зеркалами, и прижала руки к ушам.

— Прочь! Не хочу вас слушать! Не хочу видеть! Сгиньте!

Паника нарастала и нарастала, покуда Шныряла не поняла одну простую истину: ее пугает вовсе не то, что говорят зеркала.

Ее пугает то, что в каждом зеркале — она сама.

Шныряла осталась наедине с собой настоящей. Приоткрыв глаза, она увидела, как размахивает ножом и рычит, и лицо такое отталкивающее и неприятное, что к горлу подкатил комок.

Смотреть на себя со стороны было мерзко.

И Шныряла поняла вторую правду. Она злая.

Каждое отражение рычало, вопило и язвительно плевалось — и, казалось, плевки летят из зеркал под ноги ей самой — единственной настоящей Шныряле среди тысячи копий. Девушка сжалась в комочек. «Чего он хочет, этот Валет?!»

И озарение пришло само собой.

«День, когда силу Любви потерял».

Сколь бы злой ни была Шныряла, одна черта ей была чужда: трусость. Она привыкла находить выход сама. «Думай, думай!» И Дика наконец поняла, что требуется. «Он хочет, чтобы я нашла день, когда я…» Она стиснула зубы. «НЕТ!»

Но выбора не было.

Собравшись с силами, Шныряла встала с пола и отряхнула юбку. Подняла оброненный нож и побрела дальше, искать тот самый день… Казалось, прошла вечность, прежде чем Шныряла привыкла к звукам своего голоса со всех сторон, но все равно вздрагивала, если какое-то зеркало начинало орать над самым ухом. Она тащилась по проходам, забиралась по ступеням, чтобы заглянуть в стоящие на возвышении зеркала, и наблюдала со стороны всю свою жизнь. Будто доАгую-долгую пьесу, поставленную в театре Мира. И поняла: если бы ее жизнь была пьесой, то определенно драмой. А о главной актрисе в газетенках бы написали: «Некрасивая, да еще и переигрывает в каждом акте».

Шныряла устала, присела на ступеньку и вытянула ноги. Прислонившись к массивной раме, она вдруг услышала за спиной: «Мне нужно уйти. Быть может, навсегда. Или нет. Решит судьба».

И сердце екнуло.

Медленно обернувшись, Шныряла увидела себя и Вика — они беседовали в подземелье. В полумраке было видно, какое чумазое у нее лицо, но даже так различие между ею нынешней и той восемнадцатилетней Дикой оставалось разительным. Пусть лицо в пыли и царапинах, волосы растрепаны, а одежда обтрепалась, но там, в зеркале, она — живой человек. Красивая загорелая кожа, глаза яркие и ясные.