Алексей Гедеонов - Случайному гостю

Фигура её окутана мерцающим снегом, словно там — на Ормянской.

Бабушка — высокая, старая, но нессутулившаяся — кивает в ответ.

Женщина делает шаг по направлению к нам и видно, что она сильно хромает. Прихрамывая, она переступает истаявшую черту, где наши вишнёвые доски и домотканные половики смыкаются с камышом на её полу и говорит:

— Я недаром не люблю давать советы — их так редко слушают сейчас.

И властно протягивает руку вперёд. Её свора бросается вперёд, ярясь на чёрных псов Всадника. Кровь обагряет осевшую повсюду пудру.

Дудочник, одеяние которого пестреет проступающими зелёными, красными и жёлтыми ромбами, хватает флейту и, просвистев сладкую ноту, кричит мышам:

— Дверь!..

Женщина, обернувшись к бабушке, произносит.

— Ты права, шум нервирует. Но кто же втащил заразу в дом? А, не говори, не говори, ещё рано.

В этот раз наша кухня решила не вращаться, пол, крытый камышом, намертво состыковался с нашим — границу миров отмечает кафель, с которого попарно сбегают голландки и морячки — их очерченные лишь синим контуром фигурки путаются среди мышей. Грызуны неспешно продвигаются вперёд, к пеналу, и первую партию бабушка расшвыривает носком домашней туфли.

Русалка из какого-то серого ноздреватого камня, некогда бывшая раковиной, брызгает водой из акванта в руках на собак. Те, свившись в двуцветные клубки, рычат и скулят на полу, громыхая когтями по половицам. Нежно плачет и зовёт флейта — Халлекин влез на стул и, кажется, сросся с дудочкой.

Витя, Неля и Яна по очереди вылезают из-под стола; на глазах у них чёрные повязки, движения расслаблены.

Старая дама перекидывает косу с одного плеча на другое, из косы вываливается змея.

— Безвкусно, — тихо говорит она. — Дилетантство. Нет требовательности к себе.

Под столом раздаётся шорох, и оттуда вылезают две девочки в чистеньких суконных фартуках и явно перешитых из мешков одёжках, на ногах у них постолы из камыша.

Глаза девочек скрывает такая же чёрная повязка, как у кузенов. Девочки очень похожи и коротко острижены. Флейта поёт так сладко…

«Может быть, всё бросить… здесь», — думаю я и делаю неуверенный шаг. Где-то далеко-далеко, не здесь, плачут в небе серые гуси…

Старая дама широко улыбается, и мне становится нехорошо. Я останавливаюсь.

— Ты мог бы пойти поиграть в другое место? — говорит она Флейтисту. — Очень шумно, знаешь ли.

И флейта срывается на визг.

— Вот ты уже пятьсот лет носишься со своей дудкой у меня под ногами, — говорит старая дама и прихрамывая, обходит стул стороной. Клюка её постукивает, словно ища в паркете полость, коса тянется по полу, теряя змей. Замешкавшихся Гостей она просто поглощает, остаток их сущностей струится за ней мерцающей зеленоватой паутинкой.

— Но я терплю. Ты исказил Время и Место, заставил Колесо крутиться раньше времени и чуть не погасил Йоль, но я терплю. Теперь же я говорю — довольно. Ruge!

Чёрные собаки дружно взвыли и показали клыки. Старая дама упёрлась в них нехорошим взглядом, и некоторые из них пустили лужу.

— Ты влез на чужую кухню, вознамерился забрать детей без спроса и пляшешь тут на стуле. Да, я терплю, — проскрипела она. — Но ты перешёл все границы и собираешься воплотиться… И как такое можно терпеть? Разве не стыдно?

И она подняла лицо кверху, сразу несколько змей шлёпнулись на скомканные половички.

Дудочник пританцовывал на стуле, пальцы его порхали по флейте.

— Кривляешься? Да? — говорит дама. — Не слушаешь? Назло?! Придётся отшлёпать как следует. И руки её, древние, длинные руки поднимают клюку в воздух.

— Вууммм — проносится по кухне, и с нашего потолка потихоньку сыплется снег. Дудочник плюёт кровью, и некоторое время флейта испускает большие кровавые пузыри.

Собаки разбежались по разным сторонам кухни — они зализывают раны, скулят и рычат на противников. Камыш пропитался тёмным.

Дудочник, окружённый детьми и мышами, кричит:

— Erat verbum! Говорю вам — растите! — и подкрепляет свои слова трелью флейты. Дети валятся кулём, девочки меняются, становясь старше и старше, и вот тётки, вперемешку с моими двоюродными братом и сёстрами, лежат на полу. Лица их бледны и безжизненны, чёрные повязки стекают с лиц грязными ручейками. Бабушка хмуро смотрит вниз и молчит.

Мыши начинают расти. Морды у них хищные, здоровенными лапами они отталкивают бабушку, бросают на тахту Сусанну, двое держат лягающуся и фыркающую Анаит. Несколько огромных мышей цепляют когтями дверь пенала — он трещит и отбивается как может; пахнет паленой шерстью, раздаётся отвратительный писк, собаки, не сговариваясь, дружно атакуют монстров. Мышь, достигшая размеров холодильника, ломает чёрной собаке хребет… Несколько других бурых гигантов разбрасывают за лапы белых собак — визг и кровь летят, отражаясь от стен. Подойдя на полшага ближе, старая дама аккуратно кладёт клюку на пол и тянется руками вверх. Клешнеподобные длани старой дамы хватают дудочника, ещё секунда — и в узловатых пальцах кучка пёстрых лохмотьев.

— Мы уходим отсюда, сынок, — хмуро говорит мне Всадник, и словно клещами тянет меня в сторону почти вскрытого мышами пенала. Анаит удаётся вывернуться из мышиных лап и, произнеся в серые морды несколько по-настоящему Старых слов, она увлекает бабушку под еле различимую верёвку. Старая дама водит клюкой по кухне, словно вслепую, разыскивая Флейтиста.

Я упираюсь, а он, бормоча что-то гортанно, волочит меня…

Раздаётся треск, и кухню озаряет вспышка — мыши открыли «пенал», бабушка сорвала мешочек с верёвки, кузина Сусанна вновь достала «пуделку». Мы протискиваемся мимо стола, я ухватываю красную рюмку.

— Изумруд хранит любовь, он становится ярче, когда любовь разгорается в сердце, и раскалывается при нарушении обета верности и любви. Он укрепляет память и сдерживает пагубные страсти…, — доносится оттуда писклявый голосок.

— Непослушный! — радуюсь я. — Ты не вырос…

Мыши распахивают пенал. Всадник тёмной рапирой хлещет по чему-то мне невидимому, по змеям и белым собакам, и тащит меня сквозь бесконечную кухню к… зеркалу.

— Скорее открой мешок, — почему-то совершенно бабушкиным голосом говорит мышонок.

Я слушаюсь с первого раза и не спорю — бабушка была бы довольна. В мешочке лежит моя фотография, чёрно-белая, летняя — я у пересохшего фонтанчика, треснувшую чашу сторожит лев, мои коленки перемазаны зелёнкой. А ещё в нём прутик, ивовый прутик.

«Видко, ты ей понравился…» — вспоминаю я. И ответные слова: «Мне здесь холодно и летом».

— Это тебе, — говорю я Непослушному. — У нас очень мало времени.

В это время Халлекина хватают за щиколотку и силой дёргают назад.

— Проклятие! — хрипит он. — Проклятие! Мерзкие ведьмы…