Евгений Велтистов - Золотые вёсла времени или «Уйди-уйди»

— Но домой... — Ребята растерянно переглянулись.

— Все ясно. Несите сюда бутылку с водой! Соску! И мой портфель! — распорядился я.

Через несколько минут из подъезда большого дома была доставлена бутылка из-под «Пепси» с теплой водой и соской. Я выудил со дна портфеля лекарство и кусочек сахара. Растворил сахар в воде, протянул бутылку Алене. Осторожно достал из ящика пса, прижал к груди. Разжал пасть, сунул две таблетки аспирина и вслед за ними соску. Пес глухо зарычал, но портить пальцы не стал, причмокнул.

И вот тут я неосторожно ступил на больную ногу и, охнув, повалился вместе с псом на землю.

Пес для меня уже не существовал, мир был заполнен болью. Я уже видел спешащую сквозь город «Скорую», которая отвезет меня в Склифосовского. Я попрошусь не в новый шестнадцатиэтажный корпус, а в старый — у Большой Колхозной площади, потому что я родился рядом со старым «Домом милосердия» и знаю его наизусть. Я буду лежать в палате, где лежали раненные в боях с Наполеоном, с японцами, с немцами, с фашистами, а до них лечились отставные офицеры, нижние чины, престарелые священники и три иноземца. Недаром граф Шереметев назвал свой дар Москве «Странноприемным домом»... Когда я начну поправляться, то обойду на костылях все уголки великого больничного ансамбля, зайду в помещение бывшей церкви, вспомню о дивнопрекрасной крепостной актрисе Прасковье Ивановне Ковалевой, ставшей незадолго перед ранней смертью графиней Шереметевой. Ей и посвящен весь этот ансамбль милосердия.

Но почему так долго не едет «Скорая»?

Впрочем, какая «Скорая»?

...Я уже давно лежу в палате, наслаждаясь ее простором, покоем, редкой белизной, а за окном, за чугунной решеткой Шереметевской больницы бушует воскресная Сухаревка. Вот она — знаменитая башня в моем окне, вознесенная по приказу Петра в честь полка стольника Сухарева за особые его заслуги в дни стрелецкого бунта. Вот он — праздничный для всей Москвы и ее гостей торг: сотни раскинутых за ночь палаток, море голов, пронзительные, зазывающие голоса. Я встаю и, хромая, осторожно выхожу на площадь. Пожалуй, это уже не я, а другой писатель в длинном черном пальто и широкополой шляпе, выявивший знаменитый и тайный лозунг Сухаревки: «На грош — пятаков!»

Гиляровский, дядя Гиляй. Его глазами я вижу, как вор-одиночка тащит под полой оборванного пальтеца «стыренные» вещи, а его уже ищут в толпе пострадавшие. Вижу беднягу, доведенного до крайности, его окружают нахальные Сарышники, силой вырывают последнее барахло, суют гроши и тут же на глазах перепродают втридорога. Скупщики везут барахло возами, но и их ждет свой «случай»: дурацкая удачливая прибыль или внезапный разбой... Почему мне все это так знакомо? Случаем, чужим несчастьем, беспомощностью и растерянностью перед наглой силой всегда пользовались бандюги, вроде Карлуши, вроде печально знаменитой «Черной кошки», с которыми мне пришлось столкнуться в детстве...

Звонкий голос заставил меня открыть глаза. Та же скамейка, два костыля на земле. Рядом мои новые знакомые — Алена, Кир, Ветер. С помощью ребят я поднялся, взгромоздился на костыли, захромал к скамье. Костыли эти, оказалось, принадлежали их дедушке, запасные. Долго ли я лежал и бредил больницей и Сухаревкой? Да нет, недолго, дети только и успели сбегать за костылями.

— Очень болит? — спросила Алена.

— Побаливает.

— А Гаврик уснул. — Загорелое лицо Кира дрогнуло в улыбке. — Спасибо за помощь.

— Какой Гаврик? — Я начисто забыл про больного пса, но, оглянувшись на ящик, поправился: — А почему он Гаврик?

Кир охотно объяснил:

— Очень просто. Гав! И-ррр-рик!

Неожиданно запершило в горле, защипало глаза — со мной это бывает редко! Что-то знакомое, домашнее отозвалось при имени выздоравливающего пса. Вспомнил: во время войны во дворе бегала черная ласковая собаченция, а хозяином ее был дядя Серега, мой самый белый в мире милиционер. Тесновато да и голодновато было в доме с собакой, но ему все так завидовали... Да, в те времена собак не бросали на произвол судьбы.

— А теперь мы будем лечить тебя, — объявила Алена.

— Как это лечить? Может, вы наложите гипс? Взгляд серых глаз Алены был серьезным.

А лицо... Мне показалось, оно стало розоветь. Нет, даже не розоветь — внезапно золотиться, как быстро восходящее солнце.

— Хочешь, чтоб боль совсем прошла? — спросила Алена таким естественным, без тени сомнения тоном, что я сразу поверил: она знает какой-то секрет.

— Конечно, хочу! Но как?

— Скажи ему, Кир! — Девочка кивнула брату и отступила от меня.

Я взглянул на Кира. Лицо его было медным, непроницаемым. Он сказал:

— Давайте отправимся во времена, когда нога у тебя не болела.

— В какие это времена? — шутливо спросил я, не понимая, что за новая игра ждет меня.

— Ну, когда ты учился, как Алена и я, в пятом классе или, как Ветер, в шестом. Или в каком угодно. Как хочешь...

— Чего проще вспомнить, как я учился в пятом или шестом классе, — улыбнулся я. — Нога все равно саднит.

— Я не про вспомнить. — Голос Кира был суров. — Я про на самом деле, взаправду. Назови адрес и дату. И мы там будем через минуту.

— Ты умеешь путешествовать во времени и пространстве?

Кир пожал плечами: что, мол, за нелепый вопрос?

— Я не путешественник, я проводник, могу помочь переместиться.

Я внимательно вглядывался в лица. Золотое — Алены, медное — Кира, голубое — Ветра. Горячая волна противоречивых чувств охватила меня. Что это — игра? Или на самом деле тот единственный случай, когда невозможное станет возможным? Торопясь, я назвал сегодняшнее число, но другой год и свой старый адрес: 24 мая 1944 года, Грохольский переулок.

— Делай, как я! Делай, как мы! — приказал Кир.

И вытянул руки вперед, сомкнув их «топориком». Остальные выстроились за ним цепочкой, положив руки друг другу на плечи. Кир — Алена — Ветер. Ветер указал мое место — за его спиной. Одной рукой я схватился за его плечо, в другой — держал костыль. Наша колонна медленно двинулась прямиком на забор с надписью: «Опасная зона. Идут строительные работы».

Я пялился на эти буквы, стараясь изо всех сил не упасть, не понимая, что должно произойти.

«Топорик» Кира прорезал дерево. Мы оказались по ту сторону забора.

— Теперь не болит? — раздался знакомый, участливый голос.

Как сквозь туман, разглядел я золотистое лицо Алены. Боже, что произошло, почему она так внезапно выросла? Чуть-чуть ниже меня. Да и Кир, и Ветрогон с меня ростом. Неужели?..

Я хлопнул себя по ноге, увидел на коленке заплатку и дико обрадовался: неужели это мои старые штаны, неужели я снова пятиклассник? Выросли не Алена и ее братья, я уравнялся с ними.

Ребята рассматривали меня с нескрываемым удивлением: как будто узнавали и не узнавали. И я объяснил им, что я — это я, только в возрасте одиннадцати лет, как и положено мне быть в сорок четвертом, а они — все те же самые. И находимся мы, по всей вероятности, там, куда стремились.