Гарри Килворт - Головоломка

— Не знаю.

— Нет, ты знаешь! В чем дело? Пожалуйста, Макс, скажи, а то я выйду из себя, а ты знаешь, какая я, когда ссорюсь с тобой. Мы оба возненавидим то, что произошло между нами, и опять начнется вся эта фигня, пока один из нас первым не заговорит с другим.

— Почему-то это всегда я.

— Что ты?

— Тот, кто заговаривает первым.

Она улыбнулась мне мягкой улыбкой:

— Полагаю, так и есть. Ты знаешь, я просто ужасно гордая. Мы с тобой как Элизабет и Дарси, знаешь, из «Гордости и предубеждения».

— Знаю. Я читаю книжки.

— Ты читал эту?

Я мрачно ухмыльнулся, зная, что для нее это почти святотатство:

— Нет, не читал, но я видел фильм.

Она никак не прореагировала, зато снова спросила меня:

— Ну и что с тобой?

— Это из-за тебя и Хасса. — Мой голос слегка дрогнул, когда я произносил эту фразу. Я как раз этого и опасался и именно поэтому ничего не высказал ей раньше. Я знал, что буду слишком эмоционален.

— Вы с Хассом оба приемные дети.

Джорджия долго молчала, потом в конце концов пробормотала:

— А, вот в чем дело! А ты, стало быть, другой!

— Ну да. А еще ты рассказала об этом ему, а мне не сказала ничего. — Мои глаза наполнились влагой. — Ты сказала ему, а мне нет! Ты не могла мне это доверить? У вас обоих был общий секрет!

Когда она заговорила, ее голос был тих и полон сочувствия.

— Да, Макс, теперь я понимаю. Раньше не понимала. Если бы я была на твоем месте, меня бы тоже это огорчило. Прости, пожалуйста.

— Все в порядке.

— Нет, не в порядке. Ты все еще очень грустный.

— Я справлюсь. — У меня слишком сдавило горло, чтобы я мог еще что-то сказать.

— Все было совсем не так, как ты себе напридумывал. Макс. Ты, наверное, представил себе шушуканье, заговор против тебя, как в пьесах Шекспира? Все было совсем по-другому. Хассан просто расстроился, когда мой отец перепутал, кто чей сын. Помнишь, когда он подумал, что Рамбута — отец Хассана? Тогда я сказала, что знаю, как это — быть приемным ребенком. И что люди иногда к этому совсем неправильно относятся. Вот и все. Не было никакого потока излияний: да-да, а это, а то. И мы не делились никакими подробностями своих биографий.

В этот момент солнце засияло по-настоящему ярко, отразившись от водной глади. Его отблеск, острый как стальной клинок, резанул мне по глазам. В середине дня есть такое время, когда солнечный блеск, отражающийся от воды, почти невозможно переносить. Если ты не носишь солнцезащитные очки — а я опять забыл свои, то приходится сильно прищуривать глаза, но сияние все равно проникает через веки. В это время дня лучше всего уйти с раскаленного добела песчаного пляжа и вернуться в тень тропического леса, подальше от покрытого белой пеной сверкающего моря.

— Мне пора идти, — сказал я, поднимаясь и стараясь не смотреть на нее.

Она была такая красивая, что у меня иногда перехватывало дыхание. Но я никогда не забывал о том, что я всего лишь только ребенок и она тоже ребенок. Что бы между нами ни произошло, это все будет только сейчас. Это не сможет продлиться вечно. Жизнь скоро разбросает нас. Мы уедем в разные школы, в разные колледжи, будем жить, а потом и работать в разных городах. Это было то, что мой папа называл детской любовью. Что-то, о чем я смогу вспоминать в свои зрелые годы, но что никогда не станет чем-то настоящим и ни к чему не приведет в будущем. Если все было так, то мне нужно было сделать что-то очень, очень особенное, чтобы эта история навсегда запечатлелась в моей памяти. Чтобы я помнил ее до самой смерти. Но в нашем странном романе не было ничего настоящего, только несколько догадок и предположений.

— Мне пора возвращаться, — сказал я.

— Нам обоим пора, но не сейчас. Посиди еще немного.

— Зачем?

— Просто так. Доставь мне удовольствие.

Если бы все было как обычно, то такой поворот беседы заставил бы меня пообещать остаться на пляже навечно, и даже дольше. Но сегодня все было иначе.

— Хорошо, — сказал я. — Если тебе так хочется.

— Да, хочется.

Мы просто сидели на песке, я щурился на море, каждой клеточкой своего тела чувствуя, что Джорджия находится рядом. Я не мог придумать, о чем можно поговорить. Я чувствовал, что сейчас не стоит обсуждать книги, фильмы и другие вещи, о которых мы обычно болтали. А Джорджия тоже молчала. Это была очень странная ситуация, но она даже как-то успокаивала меня. Мне было очень грустно, но я знал, что тоже огорчил ее. Я размышлял о том, сколько мы еще так сможем просидеть. В конце концов я почувствовал, как рука Джорджии коснулась моей. Я не смотрел на нее, но чувствовал ее тонкие нежные пальцы. В паху у меня разгорелся пожар.

— Я знаю, как ты смотришь на это, Макс, — сказала она. — Ты думаешь, что нас с Хассом как-то сблизило то, что в наших судьбах есть что-то общее. Но, знаешь, это совсем не так. Я не могу объяснить почему, но это не так. Правда — это то, что я люблю вас обоих, хотя и по-разному. Я никогда не забуду вас обоих. Но… То, что я скажу сейчас, я скажу только один раз и больше не буду повторять, потому что очень надеюсь, что тебе не захочется больше проверять меня. Я люблю тебя сильнее. Даже сильнее, чем Брэдли, если хочешь знать. Ну вот, я все и сказала.

Потом она быстро, едва коснувшись моих губ, поцеловала меня и убежала с пляжа, прежде чем я успел хоть что-то сказать.

На моих губах остался привкус морской соли от ее губ.

Я все еще ощущал запах ее шампуня.

Мое сердце колотилось в десять раз быстрее волн, бьющихся о риф. Неужели она это сказала?! Да, сказала! Бурное ликование захлестнуло меня с ног до головы. Неожиданно я захотел сказать ей о многих и многих вещах и оглянулся, надеясь догнать ее. Но вдруг я понял, что в этом нет никакой необходимости. Она и так все знала. Она ведь была девочкой. Она могла читать мысли мальчиков. Девочки это умеют. Мне не надо было ей ничего говорить. Я даже почувствовал некоторое облегчение, потому что сейчас я чувствовал себя очень тупым. Я бы не смог говорить так изящно и красиво, как она. Я бы вывалил на нее кучу слов, не заботясь о том, как они звучат, и этим бы все испортил. Я могу иногда быть настоящим идиотом.

Вместо того чтобы идти и разговаривать с Джорджией, я вскочил на ноги и издал вопль восторга, схватив какую-то палку и запустив ее далеко в воду.

Я сидел на пляже, пока не начало темнеть. Мне так хотелось побыть в одиночестве, чтобы сохранить это великолепное чувство, кипящее у меня в груди. Говорил я уже, что на Кранту сумерек почти не бывает? Потому, что Кранту находится очень близко к экватору? Так оно и есть. Ночь опускается на землю, как черный занавес. В течение десяти или пятнадцати минут ты наслаждаешься великолепнейшим закатом в красно-розовых тонах. (Есть одно стихотворение парня по имени Луис Мак-Нейл, которое моя мама любила читать папе. В нем была такая строчка: «Солнце садится в багровую пену…») Потом падает кромешная тьма.