Наталья Дубина - Инсталляция

— Конечно, вы примчитесь первым, — продолжила мисс Люсия. — А мои пингвины… Они… они… — и снова стала всхлипывать.

— Это мы ещё посмотрим, — заволновались пингвины на других беговых дорожках.

Мистер Эдвардс, как мог, успокаивал мисс Люсию. Он знал, что сделает — даст ей пробежать первой, а потом подойдёт к ней и скажет:

— Мисс Люсия, вы так прекрасны! Выходите за меня! Пусть ваши пингвины станут моими пингвинами, а мои пингвины — вашими пингвинами…

Он размечтался и не заметил, что Рони тычет ему в бок эстафетной палочкой.

— Пора, — нетерпеливо говорил Рони и переступал с лапы на лапу, — пора.

— Да-да, конечно, — сказал мистер Эдвардс и перенял эстафету.

Он взглянул на мисс Люсию — её пингвин мчался на передачу эстафетной палочки, и мисс Люсия вот-вот ринется к победе.

— Ну? — нетерпеливо сказал Рони.

— Сейчас-сейчас, — сказал мистер Эдвардс, наблюдая, как на дистанцию выходит мисс Люсия.

Он стал пятиться и говорить:

— Вперёд! Смелее!

Мисс Люсия была плохим бегуном. То ли она редко выходила из дому, то ли так прикипела к своим пингвинам, но её бег даже ходьбой нельзя было назвать, а так — шлёпанье…

— Ещё немного! Вперёд! — подбадривал её мистер Эдвардс и пятился, пятился, повторяя про себя: «Пусть ваши пингвины станут моими пингвинами. Пусть мои пингвины…»

Мистер Эдвардс чуть не упал от внезапного препятствия. Оборванная им финишная лента полетела на пол, а зрители — пингвины и люди — закричали со всех сторон:

— Поздравляем! Поздравляем! Победа!

Мистера Эдвардса осыпали цветами. Мистера Эдварса несли на руках. Оттуда, сверху, он увидел плачущую мисс Люсию, и пробормотал:

— Пусть мои пингвины…

— Слышать ничего не хочу про ваших пингвинов! — злобно крикнула мисс Люсия и величаво прошла мимо, роняя на беговую дорожку слёзы.

На мистере Эдварсе уже была медаль — он даже не заметил, когда она появилась. Рони тащил тяжеленный кубок, Энди радостно прижмуривался, Смит гордо выпячивал клюв, Гектор насвистывал песню.

Пингвины неслись по небу, и, удерживаемый ими, летел мистер Эдвардс — пятый в эстафетной команде.

Пингвины не могли понять, чем он так расстроен, но точно знали, что это пройдёт завтрашнему дню, ровно к 8.30 утра.

Устроился я на полу между туалетом и ванной милостыню просить. Шляпу перед собой положил — внушительную такую, широкополую, лицо жалостливое состроил и давай ныть:

— Люди добрые, мама и папа! Помогите чем можете, не дайте пропасть родному человеку!

Никто не откликнулся. Это потому, что папа с мамой в комнате, а я неправильное место выбрал. Я пересаживаться не стал, но завопил:

— Люди добрые! Соседи, горожане, сограждане! Помогите чем можете! Улица Народная, дом пятнадцать, квартира…

Тут папа выглянул ко мне:

— Что вопишь, как резаный? Чего тебе?

— Милостыню, — говорю я. — Подайте, дяденька.

Папа рассердился:

— Какой я тебе дяденька?

Я посмотрел на него и сказал:

— В штанах-трениках.

— О-о-о! — взвыл папа и побежал за мамой.

Я состроил жалостливую рожу и давай у противоположной стены милостыню просить. Пришла мама, а я ей сходу:

— Тётенька, шапка пустая уже третий день! Подайте, не будьте как вон тот дяденька! — я показал на папу дрожащей рукой.

Мама скрестила руки на груди и сказала:

— Ты бы хоть спел или сплясал. Что мне за просто так милостыню давать?

Я ей объяснил:

— А я потому что несчастный.

Мама настаивала:

— Несчастные тоже могут петь и плясать.

— Ай, люли, люли, — спел я.

— Не ве-рю! — сказала мама. Она всегда не верит по Станиславскому, хотя сама по себе верит.

— А как же шляпа? — жалостно спросил я и стал бить шляпой по полу. — Ай, подайте, умоляю ваши мозги и органы чувств…

Папа с мамой переглянулись и зашушукались. Я прислушался, даже пополз к ним, держа шляпу в одной руке, и приподнялся на коленях.

— Достал, — бурчал папа маме на ухо. — Получит двойку и давай зубы заговаривать.

— Точно, — сказала мама. — Промолчал бы — никто и не заметил.

Папа предложил:

— Пойдём уже дневник смотреть, а не эту комедию.

Они развернулись, я выпустил шляпу из рук, захватил папу за правую ногу, а маму за левую. Они волочили меня по полу в мою комнату, я отчаянно кричал:

— Подайте! — и смотрел назад, как по скручивающейся коридорной дорожке спешит за мной пустая широкополая шляпа.

— Ребята, перед вами картина «Мальчик в мячике». Опишите её.

Кузнецов завозился и заоглядывался. Все сидели так тихо, что было хорошо слышно, как возится и оглядывается Кузнецов.

— Кузнецов! — сказала учительница.

Кузнецов поднялся и почесал затылок.

— Чё делать-то?

Учительница глубоко вздохнула и показала на доску. К ней кнопками была прикреплена бумажная репродукция. Учительница постучала по репродукции и сказала:

— Опиши.

— Легко вам говорить, — покачал головой Кузнецов. В классе захихикали.

— Кузнецо-ов, — протянула учительница и снова постучала по картине. — Я жду.

— Я не могу, — улыбнулся Кузнецов, — я не готовился.

— К чему тут готовиться, Кузнецов? — спросила учительница. — Вот искусство. Вот ты. Можно сказать, онлайн. Расскажи, что видишь.

Кузнецов растерянно огляделся, несильно пнул парту и предложил:

— Пусть Сафронова расскажет. Она про искусство лучше знает.

Катя Сафронова уже возвысилась над партой, когда учительница покачала головой:

— Сафронова, конечно, расскажет. Но мне надо, чтобы ты рассказал, Кузнецов. Мне надо, чтобы работала твоя голова, а не Сафроновой.

Сафронова села за парту и заметно обиделась. Кузнецов вышел к доске и первый раз взглянул на картину.

— Чё? — сказал он и отступил на пару шагов.

— «Мальчик в мячике»! — торжественно сказала учительница. — Наконец-то искусство поразило тебя, Кузнецов. И ты спасовал перед ним, Кузнецов. Эх, Кузнецов, Кузнецов.

— Кто нарисовал-то? — с любопытством спросил Кузнецов.

— Это Виноградарский! — гордо сказала учительница и снисходительно похлопала Кузнецова по шевелюре. — Надо знать такие вещи! Что тебе показывает эта картина, Кузнецов?

— Кружок какой-то… — пожал плечами Кузнецов.

— Это мячик! — забеспокоилась учительница.

— А почему плоский?

— Потому что искусство!

— А… — сказал Кузнецов и ощупал картину. — А мальчик где?

— В мячике! — крикнула учительница.

— В смысле, кружке?

— В смысле, в мячике! — сказала учительница. — Давай без смыслов, Кузнецов! Говори по делу! Расскажи про мальчика! Какой он? Кто он? Чего хочет? О чём мечтает?

— Вы мне сначала мальчика дорисуйте, — попросил Кузнецов. — А то мне рассказывать не о ком. Что, раз искусство, то можно мальчиков не дорисовывать, а мне про них рассказывай?