Дэвид Алмонд - Глина

— В Беннете, — говорит Стивен, и голос у него слабый, зыбкий, далекий, — у нас была своя компания, маленькая тайная компания. Мы встречались по ночам, как вот с тобой сейчас. Однажды ночью один парень, Джозеф Уилсон, исчез. Был с нами в шкафу, в темноте, а потом раз — и нет.

Я еле смог выдавить:

— Исчез?

— На полночи и на полдня. Мы уж думали, насовсем. Решили, что и тело его, и душу унесли в свой мир духи. Священники утром сочли, что он ночью сбежал, пока все крепко спали. Но на следующий день он объявился — бредет через березовую рощицу на территории колледжа. Одежда разодрана, глаза выпучены. Ничего не помнит. Много дней очухивался, но и потом не смог объяснить, что с ним произошло, куда его унесло.

— За это тебя и выгнали?

— Нет, тогда как раз выгнали его, сказали, он оказывал на нас дурное влияние. Потом еще один парень, Дэнни Киган. Он вытащил из ночи одну штуковину.

Я только глаза вытаращил, молчу.

— Такую маленькую рогатую культяпку. Мы опять ночью собрались, молились и фокусничали, и тут Дэнни видит — эта штука бегает у него под ногами. Попробовали поймать, но она увернулась, потом видим в коридоре: машет крыльями, пытается улететь. Дэнни говорит, что молился: «Господи, подай мне знак».

— Вы таким в Беннете и занимались?

— Сейчас кажется, это было ужасно давно. Мы были совсем мелкие, нас забрали из дома. Да, мы чем только не занимались, пока нас не застукали.

— А как?

— Заслали к нам гадюку. Логана. Гладкий такой, сладенький. Постарше нас был, почти уже готовый священник. Теперь работает в каком-то приходе в Джарроу. Обвел нас вокруг пальца. Сказал, что выдаст нам всякие тайны — тайны, которые от нас скрывают, пока мы не подрастем. Тайны жизни и смерти, и нового пришествия Христа, и что знали святые, и что папа скрывает от всего мира. Мы разрешили ему прийти к нам ночью и делали при нем всякое: левитация, столоверчение, трансы, гипноз, — и рассказали ему про Джозефа и Дэнни и еще про одного парня, Пламмера, который умел на полчаса задерживать дыхание и разговаривал с призраками. Могли бы и догадаться. Он оказался шпионом. Все донес святым отцам. Они решили, что это я склоняю остальных на стезю греха. И меня отправили домой.

Подался вперед, пальцы скользят по дивному телу.

— Они сказали, что я сосуд зла, Дейви. И пособник дьявола.

Глаза блестят в свете свечей.

— А по-твоему, я — сосуд зла?

Я качаю головой. Молюсь. Прикасаюсь к истукану. Смотрю на луну. Он как лежал, так и лежит.

— Оживи, — шепчу. — Шевельнись, оживи.

И голоса наши взмыли вновь, и вновь полилась эта странная бессловесная песнь, а тело между нами лежит мертвым грузом.

Тогда мы присыпали истукана пеплом: Стивен сказал, может, он восстанет, как новая жизнь из старой, и мы сбрызнули его водой из глинистого пруда, потому что думали — вдруг он прорастет, как зерно, и я нагнулся над ним низко-низко и выдохнул ему в ноздри, как сделал Господь Бог, когда создал человека из праха земного, и мы опять зашептали как очумелые, а потом встали, начали раскачиваться, потом заплясали и все просим его, молим его, и я уже подумал, что ничего этой ночью не случится, ничего никогда не случится, а тут Стивен вдруг заговорил про ту ночь, когда его отправили обратно домой.

— Меня в машине увезли. Я не успел ни подумать, ни помолиться, ни исповедаться, ни попрощаться. Представляешь? Сегодня ты здесь, а завтра тебя выставили. Все позади: тяжелые двери, все мальчишки и священники, все молитвы и сортирные запахи, весь хлеб с вареньем и все деревья, и едем мы мимо пруда, через древние ворота и обратно к Уитли-Бею. Священника со мной послали — востроносый такой, шлепогубый, старый, несчастный. Ни разу на меня не взглянул, всю дорогу до Уитли-Бея шептал молитвы. А мама с папой вообще не знали, что я возвращаюсь. Мама варила бекон на кухне, папа сажал капусту в саду. Я вышел из машины вместе со священником, в руке — мой дряхлый чемодан. Он подал им письмо, где были перечислены мои грехи. «В дом ваш вернулся дьявол, — говорит. — Остерегайтесь». И уехал.

Тут Стивен указал на истукана и говорит громче:

— Шевельнись! Оживи!

И голос отразился от стен пещеры, полетел в каменоломню, в ночь, а истукану — хоть бы что.

— А твои родители, — говорю, — они как?..

— Уревелись оба. В три ручья. Говорили — мы же пытались жить по-божески. Пытались по-божески тебя воспитывать. А я говорю: может, то, что вы все пытались по-божески, и было от лукавого. Может, нужно было дурковать напропалую, как все Роузы, может, нам прямо сейчас лучше дерануть в лес и поселиться в шалаше, как Роки, и стать дикими и волосатыми, нагонять страх и жить в страхе. Папа как тряхнет меня: «Да что ты такое несешь!» А я в ответ: «Что думаю, то и несу», и они опять в три ручья, а мама схватила меня и велит сознаться во всем, что я натворил.

— И ты сознался?

— Кое-что я ей сказал, да. Сказал, что большая часть того, что в этом письме, — вранье. Кое-что сказал ей по правде, а кое в чем тоже солгал. Под конец я и сам уже стал забывать, что там правда, а что — нет. Скоро эти дни и ночи в Беннете мне уже вспоминались словно какой-то сон, в котором не разберешь, что хорошо, а что плохо. Но все вроде утряслось. Мы остались в своем домике в Уитли-Бее и ни в какой лес не деранули. Я пошел в школу и стал совершенно таким же, как все, кто возвращается из всяких там Беннетов, — малость рассеянный, малость нервный. Родители продолжали работать. Мама — официанткой в чайной у Тилли, на побережье. Папа — уборщиком цехов на фабрике в Блите, где делают шины. Все вроде вошло в нормальную колею, живем нормальной жизнью, как нормальные люди. Но внутри что-то все время булькает. Мама начала прихлебывать шерри из бутылок, колотить тарелки и чашки о кухонный пол. Обрила голову и поговаривала о том, чтобы вскрыть себе вены. Я писал заклинания на стенах спальни и призывал ночных духов. Из школы меня исключили — я наложил на директора проклятие и сказал, что Бог умер в тысяча девятьсот сорок пятом году. Папа не мог всего этого вынести. Говорит — надо уехать в Австралию и начать все заново, и вот однажды вечером, когда мы ели мясной пудинг и смотрели «Взгляд на север», у него случился инсульт и он умер.

Замолчал, смотрит на меня в неровном свете, будто проверяет, слушаю я или нет, слежу ли за ходом повествования.

— И ты там был? — спрашиваю.

— Сидел прямо напротив него, Дейви. Вот прямо как сейчас — напротив тебя. Мне показалось, что он подавился пудингом, но нет. Он упал со стула и умер.

Мы помолчали. Сидим на полу пещеры рядом с истуканом.

— Сочувствую, — шепчу.

— Да ладно.

Но, подняв глаза, я увидел: у Стивена Роуза текут слезы.

— Ты когда-нибудь видел, как человек умирает? — спросил Стивен.