Феликс Розинер - Расскажи мне, музыка, сказку

В час расставания Снегурочка просит Весну, чтобы она одарила холодное сердце дочери человеческой любовью.

И происходит чудо: едва Весна, сняв со своей головы венок, надела его дочери, как в глазах Снегурочки все преобразилось.

— Ах, мама, что со мной! — воскликнула она. — Какой красой зеленый лес оделся! Вода манит, кусты зовут меня, зовут под сень свою; а небо, мама, небо!..

— Но, дочурка, таи любовь от глаз Ярилы-Солнца! — предупреждает Снегурочку мать. Простившись с дочерью, Весна-красна скрывается в озере...

Трубят валторны: все больше и больше разгорается заря. А у подножия Ярилиной горы бродит Мизгирь. Завидя Снегурочку, бросился он к ней со словами любви, и теперь уже не со страхом и боязнью встречает его Снегурочка: она любит Мизгиря всем своим живым, горячим сердцем. Одного только она боится: солнечных лучей, и просит Мизгиря укрыть ее в тени.

Все светлее становится вокруг. Идет из лесу народ: идут гусляры, ударяя по струнам, идут пастухи и играют на рожках, выходит царь Берендей со своей свитою, а за ним женихи и невесты и весь берендеев люд. Запевают девушки и парни веселую свадебную песню «А мы просо сеяли, сеяли»... Тогда-то Мизгирь подводит к царю Снегурочку.

— Охотой ли вручаешь жениху судьбу свою? — обращается к ней Берендей.

— Великий царь, спроси меня сто раз — сто раз отвечу, что люблю его.

Светлеет лицо доброго Берендея, радуется народ, слыша, какою теплотой и счастьем полнится ее голос...

Стоит среди толпы и Наташа, и тоже слушает нежную ласкающую музыку — и вдруг тихие звуки будто содрогнулись, взорвались — раз, и другой, и стали стихать: то раздвинулись облака, и яркий луч Ярилы-Солнца пал на Снегуроч кино сердце.

— Но что со мной? Блаженство или смерть? — сперва не понимает Снегурочка случившегося. Силы ее быстро слабеют. Последнюю арию поет она: «Прощайте, все подруженьки, прощай, жених мой милый!».

Затихает ее голос, и на глазах пораженного народа Снегурочка тает, тает — и вот уж она исчезла...

— Как вешний снег, растаяла она! — горестно воскликнул Мизгирь. — Не стоит жить на свете!

Мгновение — и с обрыва Ярилиной горы бросается он в озеро. В ужасе берендеи. Но мудрый их царь выходит вперед и возглашает, что гибелью Снегурочки и Мизгиря не должен омрачиться праздник. Отныне Солнце не будет гневаться на берендеев.

— Веселый Лель, запой Яриле песню хвалебную!

И Лель, а с ним вместе и весь народ запевают:

Позже Наташе с трудом удавалось вспомнить, что же было после того, как Лель и берендеи спели свой хвалебный гимн Яриле-Солнцу. Кажется, она снова побывала в той комнате с зеркалами, где уже не раз переодевалась. Слышалось ей, как кто-то спрашивал, какое платье ее. Она, не глядя, кивнула головой, и сперва на нее надели что-то чужое. Пришлось опять раздеваться и одеваться. Виделись ей чьи-то лица — и подружек, с которыми она провела весь этот вечер, и берендеев, и Леля, игравшего на своей свирельке; прыгал и хохотал Леший и кричал «кыш-ш!». Потом был глубокий прохладный двор со звездами в вышине. От ночной свежести Наташа стала дрожать, но ее вдруг крепко ухватили под мышки и сунули в какой-то длинный туннель, тускло освещенный электрической лампочкой. По сторонам змеились синеватого цвета водоросли, прислоненная к стенке, стояла морская звезда, сверху спускалась ячеистая рыболовная сеть. В конце узкого прохода Наташа увидала золотой трон, украшенный перламутровыми раковинами. Трон был большой, глубокий и удобный. Не особенно раздумывая, Наташа взобралась на сиденье, так как очень хотела поскорее заснуть.

По проходу шел к ней Тон-Тоныч, и она еще, помнится, спросила его: «Где мы?» — «В подводном царстве, — ответил Тон-Тоныч, — разве не видишь? Сейчас поедем.» — «Ага, — протянула Наташа. — Вижу...» Но она, конечно, уже ничего не видела, потому что веки ее сомкнулись сами собой. И она не поинтересовалась, куда и как это она сейчас поедет, сидя посреди подводного царства на троне? Разум ее отказывался что-либо понимать: она заснула и затем только время от времени вскидывала голову, на миг открывала глаза и вновь засыпала, прижимаясь к Тон-Тонычу, который тихонько бормотал тогда: «Спи, спи... Ну и ну!.. Ох, и намучились мы с тобою сегодня... Скоро приедем в нашу избушку, уснешь тогда спокойно...»

В какой-то момент Тон-Тоныч застучал кулаком по стенке и стал кричать: «Эй, стойте же! Нам выходить!»

Наташа почувствовала, как он взял ее на руки, сквозь сон она улыбнулась, потерлась щекой о рукав его рубашки и снова заснула, на этот раз уже сном долгим и глубоким.

Проспала она все утро. Солнце стояло высоко, и начиналась дневная жара, когда, напевая «Липеньку», веселая, отдохнувшая, Наташа выбежала на крыльцо избушки. Быстро умылась у ручья, на кухне позавтракала — тоже наскоро, потому что Тон-Тоныч, который встал намного раньше, дожидался ее в своей комнате. Чем он там занимался, было неясно: в комнатке у него что-то попискивало, пощелкивало и трещало.

С крыльца спустились втроем: Тон-Тоныч, Наташа и Ученый Кот Нестор. Золотая цепочка от шеи Ученого Кота тянулась к поясу Тон-Тоныча, и Нестор выступал так величественно, что было совершенно невозможно определить, кто кого ведет: Тон-Тоныч Кота или Кот — Тон-Тоныча. Пожалуй, именно Ученый Кот вел их за собой, шествуя чуть впереди и время от времени оглядываясь, будто говоря: «Что это вы так плететесь? Поживей, поживей, не отставайте!»

— Мы с вами, уважаемый Нестор, не успели обсудить, куда нам сегодня отправиться, — говорил Тон-Тоныч. — Но если вы ведете нас в ваши излюбленные места, то я ничуть не возражаю. Далековато, но мы выспались, а подзакусить у нас найдется, — и он похлопал по своему толстому портфелю. Обернувшись, Ученый Кот внимательно посмотрел на Тон-Тоныча и едва заметно кивнул. — Превосходно, — сказал Тон-Тоныч. — Ты, синеглазая, побываешь в заповедных уголках окрестных лесов. Мой коллега знает их лучше, чем кто бы то ни было. Не считая, конечно, самих лесовиков, леших, кикимор и прочих обитателей дремучих угодий. Конечно, там бывает и мрачновато, но что поделаешь? — каждый выбирает себе жилье по вкусу.

Действительно, лес становился все глуше. Тропинка скоро исчезла, и теперь они то ступали по прошлогодней опавшей листве, то перешагивали через поваленные стволы, кора которых от сырости замшела и стала зеленой.

Раздвигая высокие пики иван-чая, спустились в овраг и долго шли по дну его. Чувствовалось, что солнце пылает вовсю, но громадные сосны и разлапистые ели едва пропускали сквозь ветви редкие лучи. Поднялись, наконец, по склону, чуть отошли в сторону от оврага и вдруг шагнули на открытую круглую горку. Выглядела она так, будто за минуту до их прихода деревья, годами неподвижно стоявшие на этом месте, все разом бросились в стороны, а на освободившееся круглое пространство опустилось с неба множество парашютиков — белых с желтыми серединками ромашек, которые сплошным ковром покрыли горбатую полянку. Солнца на полянке было так много, что решили устроиться на краю ее, в тени густых елей,