Надежда Михайловна - Мороз Воевода (СИ)

— Жив, детонька, жив, только пока в стеснении находится, но он мужик ловкий, вывернется и с почетом возвернется. Спи, набирайся силенок!

Как они старались с Декабрем, до самых густых темно-синих сумерек исправляли содеянное, но столько еще оставалось не сделанным — зимний день короток, а Месяц, зябко передергиваясь — холодновато ему было на стылом небе, ехидно так ответил на просьбу посветить поярче им, чтобы они подольше смогли убрать:

— А я вчера как вас просил:

— Робятушки, не балуйтеся, зачем вам такое непотребство? Вы меня дружно послали? А вот и осерчал, да и зябко мне нынче, ты, Мороз, силушку свою немерянную так и не научишься понемногу выпускать. А уж я зааапомнил все ваши непотребственны слова, Февралю в его срок ой, несладко придется! Так вот и обскажите — Месяц-де злопамятным стал! Надоели мне ваши дурацкие посиделки. Ладно бы, мирно расходилися, ан нет! Вот и получайте что заслуживаете!

— Ладно, Лютик тебя оскорбил, но я то? — вскричал Декабрь.

— А тебе неча на поводу неполных месяцев идти! — И ехидненько так начал читать стихи

Гляди, Морозушко, авось при вниманьи и найдешь чего необычное!

Месяц резво нырнул в хмурую нависшую тучу, и потемнело враз вокруг.

Мороз вздохнул:

— Не успею я проверить все, мало ли, какие зайчишки где заблудились вчера, куда им коротколапым по сугробищам скакать, это только косолапому в радость, тепло ему станет посапывать, чисто периною берлогу укрыло, до весны будет сны про рыбу и малину видеть. Да и матушка, осерчавши, как завернет, и будут тетушки Весны меньшие братцы-месяцы ежиться и мерзнуть, и станет голодно у зверушек. Да и людишкам в апреле землицу готовить надобно, а гнев матушкин, он их голодными оставит. Пошел я свои фонарики развешивать, да факел большой зажигать, ночка выдается тяжелая, но коли сами набедокурили, самим и отвествовать!

— Вот, видишь! — проказливо улыбнулась Снежана — подглядывали они в ледяное зеркало за детками Зимы. Матушка Зима вчера порывалась вернуться, надрать уши деткам, а Февраля особо наказать, но Снежная отговорила, попросила подождать, интересно же, как себя братцы поведут.

— А и хорош племянничек стал, в разум вошел, вон, как переживает и за зверей, и за людей. Подсоблю я ему чуток, будут его фонарики гореть всю ноченьку. Не переживай, сестрица, справятся они с Деком, старшенький твой, он совсем разумным стал, а вот Февраля накажи, не след под Новый год пакостить!

Мороз вначале и не понял, отчего это его фонарики-огонечки, чисто мотыльки летние за ним летят, перепархивая с елки на елку, видел он мотыльков-то и не раз, а потом догадался, остановился посреди поляны, низко поклонился и громко поблагодарил:

— Благодарствую, тетушка Снежана, за помощь!

Раскатился колокольчиком по притихшему сонному лесу смех и порывом ветра слегка сдвинул шапку Морозову набок.

— Матушка, не серчай, мы все исправим! — добавил Мороз и поспешил дальше, радовало уже одно, мороз заметно ослабел и вдалеке шустро прошмыгнула рыжая хитрунья. Мороз погрозил ей пальцем:

— Косых здоровеньких не трогай, рассержусь!

Лиса только коротенько тявкнула. Так за делом, негромко напевая, обходил Мороз-воевода свои владенья, где подправит шапку снеговую на елях, где, наоборот, стряхнет лишний снег, который заставлял деревья стонать от его тяжести. Осматривал кустики и березки, сдвигал под высоченные сосны и ёлки большие кучи снега, чтобы зверью можно было бежать по своим делам, не проваливаясь глубоко в снег и не попадая в глубокие сугробы. И пришла ему в голову мысль — нарядить в лесу красавицу елочку, пусть зверье порадуется, поскачет вокруг неё. Видел он у людей такие красивые елочки, и вокруг них радостных детишек и взрослых.

Весь месяц мачеха усиленно подливала капельки, ожидаючи скорого разрешения проблемы — долг Анфиму все возрастал, как и их с Марфушкой аппетиты.

— И чево кобенится Наська?? — шумно, со свистом прихлебывая чай из блюдца, возмущалась Марфутка. — Такой видный мущщина вниманье свое на неё, тощУю обратил, хотя завсегда сказывает — любит он сдобных, вот как я, впример. Но не свезло — батюшка Ставр только Наське родной, она первейшая наследница. Мне бы таки деньжищи, я бы — ух!

— Не ори, дура! — цыкала на неё Маланья, да разве остановишь хвастовство.

— Маменька, какую я давеча шубу увидела, так вот в глазоньках и стоит — длинная, до полу, и не сукном, а, кажись, бархатом крытая, спать навовсе и не смогла вчерась!!

Убиравшая тарелки прислуга Глашка враз опустила голову, уж кому-кому, а ей-то ведомо, как Марфутка «глаз не смыкала», храпела аж до первого этажа было слышно.

Настёна, частенько пропадавшая в конторе у Силы, не слышала этих речей, а мачеха с дочкой, нисколько не стесняясь прислуги, делили, кажется, уже вот-вот сваливающееся на них наследство.

— Никак не возьму в толк, — пересказывая все эти разговоры, удивлялась Глаша, — ведь Анфима все знают жадюгой, коих свет не видывал, отчего ж они так-то вот думают? Ведь тетка Граня, жена его помёршая, вон, какая бойкая была и то в крытой шубе не хаживала?

Глаша, выросшая вместе с Настёнкой, оберегала как могла её, ведь они были настоящими подружками. Не вступись тогда Настенка за Глашу — быть бы ей женой постылого прыщавого приятеля Анфима — Апполинария. Вот и приметила зоркая прислуга — капает в чашку Настёнину Маланья что-то, для чего — непонятно, сказала тут же подружке, надо было упредить. Настёна призадумалась, понятно же — раз не действуют эти капли, жирный старикан и полностью попавшая под его влияние Маланья на этом не успокоятся.

Да тут как раз и подвернись случай — знать, там наверху так рассудили.

Марфутка пожадничала, переела соленого леща, и напала на неё дикая жажда. Опустошила графин с морсом, выпила свою большую кружку чая, и вот надо такому случиться… Настёну отвлекла мачеха, позвавши показать чашку, расколотую этой нескладехой Глашкой. Давно хотела Маланья выгнать Глашку, да Настёна мешала

Пока они там разбирались, Марфутка возьми и выпей нетронутый чай для Наськи.

Маланья, распаленная руганью, совсем и не заметила этого, Марфутка поначалу вела себя как обычно, сидела на диванчике и плевала в горсть шелуху от семечек.

— Жарковато мне, маманя. Пойду-ка я капот надену, дыхать нечем в платье-то.

— Глашка, пошли, расстегнешь мне пугвовки!

Настена уже давно сидела в батюшкином кабинете с книжкой, забравшись с ногами в его кресло, оно, казалось, хранило тепло его рук и запах — смесь табака и любимого им одеколона. Порой, зачитавшись, она и задремывала в нем, и снился ей в такие минуты батюшка, с нежностью и любовью смотревший на неё.