Астрид Линдгрен - Расмус-бродяга. Расмус, Понтус и Глупыш. Солнечная Полянка

Сидя после обеда в своей комнате, он неистово зубрил уроки. Разумеется, это было совершенно ни к чему, но ведь с такой твердокаменной мамой другого выхода нет. Переварив в какой-то степени немецкий и биологию, он снова вышел на кухню. Мама и Крапинка как раз закончили мыть посуду, а папа читал газету.

Расмус счел наиболее разумным немного продемонстрировать свои только что приобретенные знания:

— Отгадайте, сколько желудков у коровы? Четыре! Вернее, отделов желудка: рубец и сетка, книжка и сычуг; вы это знали?

— Да, мы это знали, — ответила Крапинка.

— Но ты, во всяком случае, не знала, как они называются, — сказал Расмус. И немного поразмышлял, прежде чем продолжить: — А вы думаете, сами коровы знают, как называются их желудки?

Оторвав глаза от газеты, папа засмеялся:

— Не думаю!

— Ш-ш-ш, — сказал Расмус, — если сами не могут разобраться со своими желудками-книжками, зачем это нам?

Мысль была мятежная. Нельзя вовремя отправиться в Тиволи только потому, что надо учить о коровах такое, до чего им самим ни капельки нет дела.

— Подумать только, — сказал Расмус, — подумать только: а вдруг у коровы заболит желудок, а она сама не будет знать, какой из них у нее болит!

Крапинка весело улыбнулась, а когда она улыбалась, на щеках у нее появлялись ямочки.

— О, — сказала она, — вот увидишь, коровка прогнется однажды утром и скажет другим коровкам: «Ой-ой-ой, как у меня болит моя книжка!»

Расмус засмеялся:

— Ха-ха! А может, вместо книжки у нее болит сетка!

В этот миг в дверь постучали.

— Наверное, Йоаким, — сказала Крапинка, срывая с себя передник.

Но это был не Йоаким. Это был Понтус, который пошел, как всегда, надежный, и веселый, и краснощекий.

— Не мог прийти раньше, — сказал он. — Мама хотела, чтобы я прежде выучил уроки.

Расмус бросил долгий взгляд на свою маму, ставившую чашки на кухонный стол.

— Кое-кому здесь тоже хотелось этого.

Мама, протянув руку, схватила его.

— Да, это так, — сказала она и еще сильнее взлохматила и без того взъерошенные каштановые волосы сына. — Но теперь можешь идти!

Он пылко, не стесняясь Понтуса, обнял ее. Потому что любил свою твердокаменную маму сверх всякой меры, а теперь к тому же выучил и немецкий, и биологию. Это было абсолютно чудесно, и так же абсолютно чудесно будет пойти в Тиволи.

— «Мама, милая мама, кто на свете тебя милей!..»

Его отец энергично кивнул:

— Ну, то же самое говорю и я. А теперь будем пить кофе.

Понтус порылся в кармане брюк.

— Я продал железный лом, — сказал он.

— Здорово! — обрадовался Расмус. — Сколько выручил?

— Три кроны. Мы все равно что сами себя кормим. И все-таки у нас остались целые горы металлолома.

Расмус был уже на пути к двери.

— Елки-палки, бежим!

Но тут Глупышу тоже захотелось составить им компанию. Рванувшись к Расмусу, он бешено залаял… Разве его не собираются взять с собой?

Наклонившись, Расмус погладил его:

— Нет, Глупыш, ты не можешь кататься на карусели.

И вот Расмус и Понтус уже за дверью и тремя энергичными громоподобными прыжками одолевают лестницу черного хода.

— Это они пошли, — сказала мама.

— Хотя можно подумать, что это было стадо молодых слонов, — заметила Крапинка.

Тиволи на Вшивой горке был словно из сказки. Словно сказка у них на глазах превратилась в действительность, когда они увидели сверкающие огни рампы над входом — настоящее райское сияние — и море света за ним. Вся праздничная площадь сверкала — повсюду со старых сиреней Вшивой горки свисали маленькие красные и желтые лампочки, освещавшие тьму между кустами и заставлявшие все кругом казаться волшебным, и праздничным, и совсем другим. Кружились карусели — настоящее чудо в цепочках мелких мерцающих световых точек. А каждый киоск излучал красный таинственный свет, притягивавший к себе, хотел ты этого или нет. В киосках красовались таинственные и прекрасные дамы, настойчиво призывающие попытать счастья. Способов для этого было великое множество — или стрелять из лука, или пускать пули в мишень, или же попадать мячиком прямо в лицо нарисованным маленьким веселым старичкам. Люди повсюду так и кишели; стоял сплошной гул, и одно это было уже интересно. Люди толкались, пытая свое счастье, и смеялись так, что слышно было издалека. И куда ни пойдешь — повсюду щуки музыки, под которую крутились карусели, сулившие столько радости! Да, майский вечер был напоен музыкой, и светом, и смехом, и ароматами, как-то странно волнующими и вселяющими жажду приключений!

За световым кольцом, окружавшим Тиволи, стояли неприметные маленькие домишки Вшивой горки, кажущиеся такими тихими и заброшенными в весенних сумерках. Только старые люди, уже не понимавшие, как весело гулять в Тиволи, сидели в сумерках на крылечках, прислушиваясь к звукам музыки, попивая из чашечек кофе и ощущая аромат сирени. Они, верно, были по-своему довольны, хотя и не катались на карусели и не видели всемирно известного шпагоглотателя Альфредо.

Но Расмус и Понтус, которым было по одиннадцать лет и у которых были большие требования к жизни, сновали по праздничной площади веселые, точно белки, и твердо решили доставить себе столько удовольствия, сколько вообще возможно получить за три кроны. Однако большую часть удовольствий они себе уже доставили. Три кроны тают так быстро, когда катаешься на карусели и несколько раз пытаешь счастья! Но впереди еще был гвоздь вечерней программы — всемирно известный шпагоглотатель Альфредо.

— Не напирайте! Не напирайте! Мест всем хватит! Новое представление начинается через несколько минут!

Перед балаганом шпагоглотателя стояла пухлая дама в алом шелковом платье и кричала во всю силу своих легких.

— Не напирайте! — кричала она, хотя не было ни единого человека, который сделал хотя бы малейшую попытку в этом направлении. Но тут на небольшой эстраде показался сам Альфредо, и сразу же множество людей столпилось перед его балаганом. Они вытягивали шеи и таращили глаза на шпагоглотателя, выступавшего во всех столицах Европы, — так, по крайней мере, утверждала стоявшая рядом с ним пухлая дама.

Шпагоглотатель был человек могучий. Он стоял широко раздвинув ноги, выпятив грудь, и казалось, за всю свою жизнь не съел ничего, что содержало бы меньше железа, чем шпага. Черные усы вместе с черными же взъерошенными курчавыми волосами придавали ему какой-то чуждый и сказочный вид. Физиономия у него была красная, и он оглядывался вокруг с выражением добродушно-веселого снисхождения, словно подчеркивая смехотворность того, что он, выступавший во всех столицах Европы, залетел теперь сюда, в Вестанвик.

— Подумать только, а что, если шпага угодит, ему в горло? — сказал Расмус. — Ну и везуха же будет, если увидим, как он станет тогда вести себя!